Руки мои не повиновались разуму. Пальцы мои замерли на хрящеватом кадыке аббата, я видел перед собой выпученные в ужасе глаза, ощущал окаменевшую шею. Под моим испепеляющим взглядом лицо де Вилье побагровело, потом посинело. Но в те секунды я думал о Жюльетте, только о ней одной, о ее последнем, полном мольбы и мук взоре. Дав волю ярости, я превратил руки в смертельные клещи.
— Ты обезумел? Опомнись! Что на тебя нашло — ты же задушишь его! — донесся до меня крик Филиппа, словно пробивавшийся через плотную пелену тумана, и я увидел его вновь тринадцатилетним.
Тогда «драма Кокеро» заставила затаить дыхание всех в имении. Точно так же, как уже несколькими годами раньше еще одно событие — похороны славной и милой Мушки, подруги детства Филиппа и Людвига. Кто-то вцепился в меня, но воспоминания мои были сильнее окрика Филиппа. Мне вдруг вспомнилось, что Мушку — плод, выношенный домоправительницей аббата, — погребли на кладбище поместья. Даже я в ту пору верил, что ее безвременная смерть — наказание Всевышнего, ниспосланное Им рабу Его за нарушение обета воздержания. Этот проклятущий пастор, наверное, думал, что ему дозволено все… Я надавил сильнее.
— Остановись! Одумайся! Неужели этим ты поможешь Жюльетте?
Филипп не жалел сил в попытке расцепить нас, однако лишь усугублял положение. Аббат де Вилье мешком плюхнулся на колени, судорожно хватая ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба.
— Петрус, где же твое мягкосердечие?
Не успела Мария Тереза договорить, как Филипп ударил меня по голове бутылкой из-под шампанского.
У трюмо, у Триумфальной арки: все там теперь выглядело по-другому, хотя камнепад продолжался и воробьи носились под сводами. Я сидел, замерев в неподвижности. Физически я чувствовал себя прекрасно, а вот совесть глодала невыносимо. «Насилие — не способ решения проблем», — без устали вопил внутренний голос, с другой стороны, я чувствовал себя так, словно освободился. И падающие каменные обломки больше не страшили меня, страх перед ними сменился желанием всех и вся высмеивать: однообразный процесс таинственного прохождения через трюмо, тоскливый коридор, абсурдную Триумфальную арку, сыпавшую каменными обломками, и даже щебечущих воробьев. Мной овладевало непонятное желание: хотелось танцевать и таким образом утолить жажду насмехаться над всеми.
Я закружился словно в вальсе и, танцуя, приближался к Триумфальной арке. И внезапно понял: в движении, в бездумном, развеселом переплясе мне и удастся пройти через нее. «Доверься мышцам, — кричал мне внутренний голос, — они куда лучше соображают, чем ты». Все страхи разом пропали куда-то. Ни о чем не думая, отдавшись беззаботности, я в бесшабашном танце миновал проход через Триумфальную арку под аккомпанемент воробьиного щебетания.
На другой стороне все мне было знакомо. Справа и слева возвышались здания Таможни, но они были безлюдны. В одном окна были освещены. Войдя, я оказался в помещении, напомнившем мне салон Филиппа, где тот держал свое собрание картин.
«— У тебя что, времени невпроворот, — раздраженно осведомился внутренний голос, — давай-ка убирайся отсюда поскорее!
— Но здесь висит и портрет Жюльетты! — пытался протестовать я.
— А тебе так хочется на него взглянуть? — иронически спросил все тот же голос».
Я помедлил и тут же снова оказался во власти страха.
Повернувшись, я что было сил бросился вон. Триумфальная арка была у меня за спиной, и вдруг я почувствовал страшное одиночество. К моему облегчению, я тут же оказался в лесу, гостеприимно принявшем меня под зеленые своды. Переведя дух, я наслаждался гармонией света и тени, пойдя наобум, я с радостью понял, что иду по лесной дорожке, очень напомнившей мне Вогезы. Поднявшись по ней в гору, я добрался до усеянной каменными обломками и поросшей кривыми сосенками прогалины. Тропинка вела прямо к возвышавшейся скале, и, едва поднявшись на нее и взглянув вниз, в долину, я разглядел имение Оберкирхов и дом толстяка Альбера.
— Прыгай! Там внизу тебя дожидается Жюльетта.
Меня охватил такой страх, что я уже ничего перед собой не видел. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Единственная мысль билась в мозгу — назад!
Назад за трюмо, в покой и уют комнаты.
Красный шелковый шейный платок, в котором я несколько дней спустя сидел перед графом де Карно, вызвал у последнего весьма иронические чувства, каким-то образом ассоциируясь с фригийским колпаком — символом свободы радикальных якобинцев.
— Строго говоря, я запретил этот цвет в своем доме. Но поскольку рассчитываю на вашу помощь, Петрус, готов проявить снисхождение.
Я попытался оправдаться, что, дескать, застудил шею, оттого и этот аксессуар.
— Шейный платок — всего лишь символ свободы. Уверяю вас, граф — я никогда не симпатизировал якобинцам из-за их фанатизма, проявляющегося куда отчетливее и сильнее, нежели мое дарование ставить на ноги парализованных куртизанок. Иными словами: люди, одурманенные запахом крови, настолько загипнотизированы переполняющей их ненавистью, что иным способам внушения пути перекрыты. Единственное, что исцелит их, это время.
— Свободы, говорите? — Не сводя с меня взора, граф задумчиво помассировал бородавку. — Да, свобода, наша наивысшая и наиглавнейшая ценность. Элен, хвала Господу, вновь обрела ее, поэтому я и попросил вас нанести мне сегодня визит. Кстати, должны еще приехать месье Ролан и полицейский комиссар Альбер Жоффе. К их прибытию, как хочется надеяться, Элен покончит с туалетом. Вероятно, стремится наверстать упущенное, занимаясь собой столько времени. При всем том, месье Петрус, постарайтесь все же получить верное о ней впечатление, она пошла в своего отца, и, если вам будет угодна такая параллель: будь Елена Троянская похожа на нее, Троянская война вряд ли разразилась бы.
— Неужто, граф, вы можете быть столь беспощадны к графине?
— Поэты внушают нам — красота всегда сражалась с реальностью. Но теперь о другом: скажите, вы умеете фехтовать?
— Мои таланты по сей части весьма умеренны, как мне было сказано однажды моими коллегами.
— Звучит многообещающе. Вашему простывшему затылку чуточку движения не повредит. Пойдемте!
Десять минут спустя я, надев ватный нагрудник, старательно завязывал ремешки маски. Граф гибкой походкой вышагивал по фехтовальному залу, стены которого были увешаны гобеленами, рапирами, шпагами и саблями, здесь можно было увидеть даже алебарды и мечи.
— Так учебной или все-таки боевой? — осведомился граф, пробуя на гибкость рапиру.
— Вы, как всегда, изволите шутить, — ответил я, натягивая перчатки.
— Погодите.
Граф де Карно снова повесил рапиру на стену и распахнул маленькую дверь в стене. Моему взору предстал как минимум десяток учебных рапир. Острие каждой увенчивало нечто похожее на кнопку, а сами клинки были заточены лишь самую чуточку. Тем не менее блеск этого отнюдь не боевого оружия впечатлял, и я, не удержавшись, провел по отполированной поверхности большим пальцем.