– Во первых строках.
– Еще бы… – сказал доктор Финч. – Лайт, Айзек Уоттс, Сабина Баринг-Гулд.
Последнее слово он выговорил, как принято в округе Мейкомб: расчленив на слоги и нараспев протянув «а» и «и».
– Все как один англичане. Англичане, Герберт, истые, чистые и неподдельные. Их, значит, выкинуть, но при этом «Славословие» петь, как принято в Вестминстерском аббатстве? Так… Теперь послушайте, что я вам скажу…
Джин-Луиза смотрела то на Герберта, который согласно кивал, то на дядюшку, который выглядел сейчас как Теобальд Понтифекс [32] .
– …этот ваш инструктор – самый распоследний сноб.
– Он… как бы это сказать, сэр… из тех, кого в школе дразнят «гогочками».
– Ну еще бы. И вы что же – намерены следовать его инструкциям?
– Боже упаси, – сказал Герберт. – Хотел просто разок попробовать, удостовериться в том, о чем и так догадывался. Община это никогда не выучит. Да и потом, мне нравятся старые.
– Разделяю ваш вкус, – сказал доктор Финч, встал и подставил племяннице согнутую крендельком руку. – Мы встретимся с вами в следующее воскресенье, в это самое время, и если я увижу, что церковь не вернулась на землю, спрошу с вас лично.
По выражению его глаз Герберт понял, что это шутка. И засмеялся:
– Не беспокойтесь, сэр.
Доктор Финч повел Джин-Луизу к машине, где дожидались Аттикус и Александра.
– Подвезти тебя?
– Нет, конечно. – Доктор Финч имел обыкновение каждое воскресенье ходить в церковь и обратно пешком, невзирая, как он говорил, на ураганы, палящий зной или трескучий мороз.
Когда он уже шагнул прочь, Джин-Луиза окликнула:
– Дядя Джек, что такое «Д. В.»?
Доктор Финч со вздохом вскинул брови, обозначив на лице любимое выражение «Боже-до-чего-же-невежественны-нынешние-барышни», и ответил:
– Сокращение от Deo volente, что по-латыни значит «если на то Божья воля». Испытанная католическая формула.
В сырое воскресенье, ровно в 2.28 пополудни Джин-Луиза уподобилась личинке муравьиного льва, которую жестокий шалун вытащил из норки и бросил на солнцепек – ее тоже извлекли из уютного и покойного мира и оставили в одиночку защищать свой чувствительный кожный покров. Этому предшествовали следующие обстоятельства.
После обеда, за которым она угощала домашних дядюшкиными суждениями о тонкостях исполнения гимнов, Аттикус с воскресной газетой уселся в своем углу в гостиной, а Джин-Луиза предвкушала, как славно будет вечером в обществе доктора Финча пить самый крепкий в Мейкомбе кофе и есть кексы.
Позвонили в дверь. Она услышала, как Аттикус сказал: «Заходи!», а потом голос Генри ответил: «Готовы, мистер Финч?»
Она отшвырнула посудное полотенце, но еще не успела выйти из кухни, как Генри просунул голову в дверь и сказал:
– Привет.
И без малейшего промедления был тетушкой пригвожден:
– Генри Клинтон, тебе должно быть стыдно!
Генри включил на полную мощь свое сокрушительное обаяние, однако тетушка признаков растроганности не выказала.
– Ну, мисс Александра, – сказал он. – Вы же не можете долго на нас сердиться, даже если б и хотели…
– На этот раз я смогла эту историю замять – удастся ли в следующий?
– Поверьте, мисс Александра, мы это очень ценим. – И повернулся к Джин-Луизе: – В семь тридцать сегодня. И никаких пристаней. Мы пойдем шоу смотреть.
– Ладно. А сейчас вы с Атгикусом куда?
– В суд. Собрание.
– В воскресенье?
– Ага.
– Это правильно. Я забыла, что в наших краях политиканствуют по выходным.
Аттикус из гостиной позвал Генри, и тот сказал:
– Ну, пока, детка, до вечера.
Джин-Луиза вместе с ним вышла в гостиную, а когда за Аттикусом и Генри захлопнулась дверь, подошла к отцовскому креслу и стала подбирать разбросанные на полу газеты. Собрала, рассортировала и положила аккуратной кипой на диван. Потом решила навести порядок и на столике и, укладывая книги в стопку, заметила брошюрку размером с конверт для документов.
На обложке было изображено чернокожее злобное страшилище, а выше шло заглавие – «Черная чума». После фамилии автора значились его ученые звания. Джин-Луиза открыла брошюру, села в отцовское кресло и принялась читать. Дочитав, взяла за уголок, как дохлую крысу за хвост, и направилась в кухню. Предъявила тетушке:
– Это что такое, а?
Александра взглянула на книжонку поверх очков:
– Твоего отца.
Джин-Луиза нажала педаль мусорного ведра и бросила туда брошюру.
– Не делай этого, – сказала Александра. – Их теперь не найти.
Джин-Луиза открыла рот, потом закрыла рот, потом снова открыла.
– Тетя, да ты это читала? Ты хоть знаешь, что там?
– Разумеется.
Даже если бы тетушка нелестно помянула Господа Бога и непорочно зачавшую мать его, Джин-Луиза не была бы так потрясена.
– Тетя… ты… да ты понимаешь, что писания доктора Геббельса по сравнению с этим – невинный детский лепет?
– Я в толк не возьму, Джин-Луиза, о чем ты. В этой книге содержится множество неоспоримых истин.
– Ах, вот как… – сказала она. – Истин!.. Мне особенно понравилось то место, где сказано, что негры, дай им Бог здоровья, не могут не быть ниже белой расы, потому что черепные кости у них толще, а черепные коробки менее вместительные – понимай, как знаешь! – и поэтому нам следует относиться к ним по-доброму и следить, чтоб они себя не изувечили и вообще чтоб знали свое место. Господи Боже, тетя…
Тетя, однако, осталась тверда, как ружейный шомпол.
– И что с того? – спросила она.
– Да ничего! Мне просто в голову не могло прийти, что ты читаешь подобную мерзость, – сказала Джин-Луиза и, поскольку тетушка молчала, продолжила: – Меня еще потряс пассаж, где утверждается, что от начала времен миром правили одни белые, за исключением разве что Чингисхана или еще кого-то – тут автор проявляет объективность, – и приводится убийственный аргумент: мол, даже фараоны были белые, а подданные их – либо негры, либо евреи…
– А разве это не так?
– Так, но что из этого следует?
Когда у Джин-Луизы становилось тревожно на душе, когда ее томили недобрые предчувствия, когда она бывала на грани – особенно в ссорах с тетушкой, – мозг ее начинал работать в ритме Гилбертовых куплетов. Три развеселые фигуры как безумные вертелись у нее в голове – она сама с дядей Джеком и Диллом, когда они часами лихо отплясывали в безумной надежде не заметить надвигающееся завтра и завтрашние печали.