– Да здесь, в Мейкомбе.
– Что ты хочешь сказать?
– Что я выросла здесь, в твоем доме, но не знала, что у тебя на уме. Я слышала лишь то, что ты говорил. А ты, видимо, не считал нужным говорить мне, что мы по природе своей лучше негров, да осенит благодать их курчавые головы, что они могут пойти далеко, но лишь до известного предела, ты не считал нужным говорить то, что вчера на вашем собрании сказал мне мистер О’Хэнлон. И его устами говорил ты. Ты не только сноб и деспот, Аттикус, ты еще и трус. Толкуя о правосудии, ты забывал добавить, что правосудие не имеет к людям никакого отношения… И то, что ты утром сказал про Зибо-младшего, не имело никакого отношения к нашей Кэлпурнии и ко всему, что она значит для нас, к ее верности нам… Нет, ты видел только «черномазого», ты думал про Ассоциацию, ты искал баланс интересов, так?.. Я помню то дело об изнасиловании, но я тогда не поняла, в чем суть. Ты любишь правосудие, не отнять. Но – абстрактное правосудие, пункт за пунктом изложенное в записке по делу. Оно не имело ничего общего с тем чернокожим пареньком, просто тебе нужна была ясная и внятная записка. Ты любишь порядок, то дело его нарушало, и ты создал порядок из хаоса. И теперь расплачиваешься за эту маниакальную страсть к порядку.
Она была уже на ногах и держалась за спинку стула.
– Аттикус, я уже сказала тебе и повторю еще тысячу раз: предупреди своих молодых друзей, что если они хотят сохранить Наш Образ Жизни, пусть знают – он начинается у них дома. Не в школе, не в церкви – дома. Скажи им, а в пример приведи свою слепую, безнравственную, шальную дочь, которая так любит черномазых. Иди передо мной с колокольчиком и выкликай: «Прокаженная!» Признай меня своей ошибкой. Ткни в меня пальцем и скажи: «Вот Джин-Луиза Финч – как ни влиял на нее белый сброд, с которым она вместе ходила в школу, она осталась нечувствительна, словно ни в какую школу и вовсе не ходила. Все заповеди свои она получала дома от родителя». Эти семена бросил в почву ты, Аттикус, и вот теперь пожинаешь плоды в собственном доме…
– Тебе есть еще что сказать?
– Я и половины даже не высказала, – фыркнула Джин-Луиза. – Никогда не прощу тебе то, что ты со мной сделал. Ты предал меня и обманул, ты лишил меня дома, я в пустыне, и мне нет больше места в Мейкомбе, а больше нигде у меня дома быть не может.
Голос ее дрогнул:
– Скажи мне, ради Бога, почему ты не женился? Нашел бы себе какую-нибудь славную глупую леди с Юга, и она бы дала мне правильное воспитание. Сделала бы из меня медоточивую притвору, такую куколку-птичку, и я бы только хлопала ресницами, всплескивала ручками и, кроме своего благоверного, ничего бы на свете знать не хотела. Я хоть была бы счастлива. Стала бы стопроцентной обывательницей богоспасаемого Мейкомба, жила бы своей маленькой жизнью, подарила бы тебе внуков, и ты бы в них души не чаял. Раздобрела бы, как тетушка Сандра, сидела бы на крыльце, обмахиваясь веером, и умерла бы счастливой. Почему ты не объяснил мне разницу между справедливостью и правосудием, между правдой и правом? Почему, а?
– Не счел нужным. И сейчас не считаю.
– Да нет, это было нужно, и ты сам это знаешь. О Боже ты мой… А кстати, о Боге… Почему ты не объяснил мне, что это Бог разделил людей на расы и расселил черную расу в Африке, чтоб миссионеры приезжали туда и рассказывали туземцам: мол, Иисус их любит, но велит оставаться в Африке? Что привозить их сюда было непростительной ошибкой, так что это они во всем виноваты? Что Иисус любит все человечество, но оно состоит из разных групп, а между ними всякого рода заборы и изгороди, и Господь учит, что всякий человек волен идти куда ему вздумается, но только до забора?
– Джин-Луиза, спустись на землю.
Отец произнес эти слова так непринужденно, что она осеклась. Она обрушила на него волну негодования, а он сидит себе как ни в чем не бывало. И не обнаруживает ни обиды, ни гнева. Она сознавала в глубине души, что ведет себя не как леди и что никакая сила на свете не заставит его забыть, что он джентльмен, но остановиться уже не могла:
– Ладно, спущусь. Прямо к нам в гостиную. Прямо к тебе. Я в тебя верила, Аттикус. Я смотрела на тебя снизу вверх, как никогда и ни на кого не смотрела и уже не посмотрю. Если бы ты мне хоть намекнул, пару раз нарушал обещание, рычал или срывал на мне раздражение, словом, если бы не был таким, каким я тебя знала, тогда, может, я и смирилась бы с тем, что ты теперь делаешь. Если бы раз или два я застукала тебя за чем-нибудь сомнительным и гадким, я смогла бы понять вчерашнее. Я бы сказала себе: ну что же, Мой Старикан – он Такой. Потому что вся предшествующая жизнь подготовила бы меня к такому повороту…
На лице Аттикуса было сострадание, почти мольба:
– Кажется, ты думаешь, будто меня вовлекли в какое-то злое дело. А совет, между тем, – наша единственная защита.
– Это мистер О’Хэнлон-то – наша единственная защита?
– Дитя мое, рад сообщить, что мистер О’Хэнлон – не характерный представитель совета граждан округа Мейкомб. Ты, может быть, заметила, как кратко я его представил.
– Да, Аттикус, ты был лаконичен, но этот человек…
– Беда мистера О’Хэнлона не в том, что он предубежден, а в том, что садист.
– Зачем же в таком случае вы его пустили?
– Он изъявил желание.
– Что-что?
– Да, – сказал Аттикус бесстрастно. – Он произносит речи в таких советах, как наш, по всему штату. Попросил разрешения выступить и у нас, и разрешение это получил. Я подозреваю, он на жалованье у какой-то массачусетской организации…
Он отвернулся от нее и взглянул в окно:
– Я пытаюсь тебе втолковать, что совет – во всяком случае, наш – есть всего лишь метод защиты от…
– Какой еще, к черту, защиты! Аттикус, мы сейчас не о Конституции говорим! Как ты не понимаешь? Ты со всеми обходишься одинаково. Я ни разу в жизни не видела, чтобы ты позволил себе с неграми такой наглый, по-хамски пренебрежительный тон, какой здесь в ходу у половины белых. Когда ты говорил с неграми, никогда мне не слышалось: «Эй, черномазый, поди сюда – пошел вон». А теперь ты выставляешь руку и говоришь: «Стой здесь и ближе не подходи!»
– Мне казалось, мы сошлись на том, что…
Голос Джин-Луизы налился горькой насмешкой:
– Мы сошлись на том, что это отсталые, безграмотные, грязные, смешные, нерадивые, никчемные создания, что это так и не выросшие дети, а иные – еще и глупые дети. Но в одном мы не сошлись и никогда не сойдемся. Ты не признаешь их людьми.
– Как так?
– Ты отрицаешь, что у них есть право надеяться. Каждый человек, Аттикус, каждый, у кого есть голова, руки и ноги, появился на свет с надеждой в душе. Ни в какой Конституции это не записано. Я это, знаешь ли, как-то раз краем уха услышала в церкви. Да, они в большинстве своем – простые люди, но все же люди, а не скоты… А ты им внушаешь, что Иисус, конечно, любит их – но не очень. И ты применяешь жуткие средства для достижения целей, которые, по твоему мнению, будут благом для большинства. Твои цели могут быть распрекрасно хороши – я, пожалуй, и сама в них верю, – но нельзя использовать людей как пешки, Аттикус. Нельзя так делать. И Гитлер, и эта шайка в России делали порой кое-что полезное для своих стран, но при этом истребляли десятки миллионов…