Парень снова взвизгнул от злости, и Рейни с удовольствием затолкала его в машину.
Четверг, 17 мая, 21:05
У Рейни ушло четыре часа на оформление Чарли Кеньона. Она записала изъятый героин в журнал регистрации улик. Потом положила его в сейф, служивший в участке камерой хранения вещественных доказательств. Рейни уже заканчивала снимать у задержанного отпечатки пальцев, когда прибывший адвокат Кеньона-старшего заявил, что доказательство получено незаконно, посредством провокации. Рейни предъявила в качестве свидетеля агента ФБР. Фицсиммонс тут же перешел к оскорблениям. Она не имела права обыскивать Чарли Кеньона, ее действия – порча личного имущества – не имеют оправдания, и вообще при задержании нарушены все конституционные права, предусмотренные отцами-основателями, и многие другие.
Все это Рейни приняла легко и спокойно. После трех дней относительного хаоса эпизод с наркотиками воспринимался как нечто хорошо знакомое и даже на удивление успокаивающее. Она знала Чарли, знала Фицсиммонса, знала отца Чарли. Обычные подозреваемые, обычная бумажная работа, обычные преступления. Этот арест она могла бы провести с закрытыми глазами.
Два часа Рейни занималась тем, что формулировала рапорт о задержании и обвинение против Чарли. Закончив с документацией, вернулась в оперативный центр. Уже вытянулись тени, и офис встретил ее зловещей тишиной. Одиннадцатый час вечера; еще один долгий день этого долгого и странного дела.
Люк Хейз уехал в Портленд; даст бог, ему удастся поговорить с родителями Мелиссы Авалон. Сандерс отправился… Куда там отправляются Сандерсы? Может, расставлять в нужном порядке банки с супом в бакалейном магазине, а может, на какую-нибудь домашнюю вечеринку за чем-нибудь свеженьким. Куинси занялся поисками следов No Lava. Или взялся за Шепа. Что бы он ни обнаружил, она, скорее всего, узнает об этом последней. Рейни не знала, радоваться этому или огорчаться.
Сейчас она была одна, и тишину нарушало только гудение старого компьютера да жужжание кружащих в голове мыслей.
Сегодня Чарли вывел ее из себя. И не только своими обвинениями. Рейни знала, что думают и говорят о ней люди. Понимала, что скандальные слухи всегда предпочтительнее и соблазнительнее однозначного, непоколебимого факта. Это ее уже не трогало.
Он напугал ее своими замечаниями о Дэнни.
Только после того, как он рассказал, что хотел бы разрубить своего папашу на двадцать кусков и пропустить через блендер.
Эти слова не выходили из головы. Какая в них жестокость. Какая ярость. Она знала – такое случается. Бывают ночи, когда… Рейни помнила, как сидела, съежившись, в кладовке, избитая, дрожащая, с рассеченной губой и вкусом крови во рту. Помнила, как хотела, чтобы ничего этого не было. Помнила, как хотела, чтобы ей достало сил прекратить это все.
Фантазии. Как она вырастет, и мать наконец сожмется, съежится, усохнет. Как однажды ответит ударом на удар, может, хлестнет пожестче, и тогда мать раскается и заплачет: «Я не думала, что это так больно. Ей-богу, не представляла. Теперь я знаю и никогда больше так не сделаю».
Может, в этом и была вся разница. Терпя унижения и боль, Рейни никогда не забывала, что Молли – ее мать. И в основе ее фантазий всегда лежали любовь, прощение и надежда на то, что однажды, когда-нибудь, мать осознает, что делает. Расстанется с бутылкой. Обнимет свою малышку и скажет, что никогда больше не сделает ей больно. И тогда наконец-то Рейни успокоится в материнских объятиях, а все ее страхи уйдут.
Даже в худшие моменты она не желала матери смерти.
Чтобы она шагнула за край, требовалось что-то намного большее.
Рейни прошлась по тесной мансарде. Тело ныло, болела голова. Она не могла больше оставаться наедине с собственными мыслями. Что ей не помешало бы, так это хороший сон, приличный ужин и активная пробежка. Но время для бега было не самое подходящее, аппетит потерялся, а закрыть глаза она не решалась.
А что бы ты сделала с Дэнни? Послала ему почтой дробовик?
Нет, она бы сказала ему, что все понимает. Отвела бы на заднюю веранду, туда, где над ними высились бы сосны, где в глуши ухали бы совы и где трудно принимать себя всерьез, когда ты всего лишь песчинка в грандиозном плане миропорядка. Она дала бы ему выговориться. Выпустить зло, излить себя, открыть душу перед такой же израненной душой. А потом, может быть, и она бы открылась. Рассказала ему то, о чем никогда и никому не рассказывала. И они сидели бы на веранде, в окружении деревьев, и чистый горный воздух касался бы их лиц.
Может быть, ей и удалось бы спасти Дэнни О'Грейди.
Но ничего такого она не сделала. Они виделись недели за две до стрельбы в школе, и он показался ей бледным, нервным и чересчур резким с отцом. Но она, как и другие, не стала придавать этому значения, списав все на возрастные трудности. Беда ведь приходит только в плохие семьи. А что может случиться с самым обычным, таким милым мальчиком, как Дэнни?
Она не признала в нем родственную душу, не подставила плечо и теперь не знала, как будет жить с этим дальше.
Куинси сидел, согнувшись в неудобной позе, за лэптопом в узкой комнатушке отеля, когда в дверь постучали. Он работал уже третий час, пытаясь найти в Сети след No Lava. Болели глаза. Усталость копилась в плечах, сплетаясь в узлы размером с небольшие булыжники. При каждой попытке пошевелиться, устроиться поудобнее рахитичный стол начинал шататься, угрожая рухнуть и погрести под собой ноутбук. С полчаса назад он подсунул под ненадежные ножки несколько фотографий с места преступления – для лучшей опоры. Наверное, это могло сказать что-то и о его собственной жизни, но думать об этом не хотелось.
Стук повторился.
Куинси отодвинулся от стола, потер затылок и заглянул в зеркало. Белая рубашка, свежая и безупречно выглаженная утром, безнадежно смялась. Галстук валялся где-то на полу. На щеках темной тенью проступила щетина, волосы растрепались. В тридцать с небольшим все это играло в плюс, добавляя мрачной, загадочной сексуальности. Но сейчас, в сорок с лишним, он выглядел просто усталым.
Тридцать определенно лучше сорока. Да какого черта…
Куинси посмотрел в глазок и даже не удивился, обнаружив в коридоре Рейни.
Он открыл дверь. Секунду-другую они просто смотрели друг на друга.
Рейни сменила полицейскую форму на цивильную – потертые джинсы прямого кроя и свободный темно-зеленый свитер с высоким воротником. Вымытые волосы висели свободными прядями; свет коридорной лампы играл в них золотистыми и рыжеватыми искрами. Следов макияжа Куинси не обнаружил, и это ему понравилось – бледная кожа выглядела посвежевшей и нетронутой. Он мог бы коснуться пальцами ее щеки или губами – уголка рта.
Проведя вечер за лэптопом, Куинси узнал о Лоррейн Коннер вещи, о которых не мог и подумать, и понял, что ее прошлое таит в себе намного больше того, что открыто невооруженному глазу. Может, ничего, а может, кое-что. Он сомневался, что она расскажет всю правду, и думал, насколько опасно узнать все в последнюю минуту, когда будет уже слишком поздно.