Или два сделали б?
Но не суть дело. Как час печали вышел, то и женился царь наш другим разом. Оно и верно, никак неможно, чтобы царю да без наследников быть. Пусть и поставлен он Божиней над иными людьми, но и он смертный. Выйдет несчастие, тогда и смуты не миновать. Взял на сей раз супружницу из своих, из боярских дочек. Семеро целителей ее глядели, а потом еще царева матушка, которая жива была, с иными сведущими бабами щупала, чтоб здорова была невестушка, задом велика и в грудях крепка. Глядели, но, видать, недоглядели. Десять годков прожил царь с супругою, да ходила она праздна, то ли проклял кто, то ли с рожденья пустоцветом была, но на одиннадцатый год боярское собрание в один голос постановило, что сие есть знак женское болезни, управиться с которою целители не способные. А стало быть, неможно и далее Светлолике царицею быть. Надлежно брак сей расторгнуть, пред ликом Божининым царя развенчати. О том постановлении и боярском указе, бабка помнила, в каждом городе кричали. И грамоты вешали для тех, кто читать способный.
Она же добавляла, что сие — не по-людску, что, коль взял жену пустую, то с нею и живи… да только у царей иные резоны. И развенчали, и выслали царицу в дальнее имение, а она возьми и не доедь. Не то грибами потравилася в придорожном трактире, не то на себя руки с позору наложила, не то и вовсе бояре отравили, чтоб царь свободен стал. Кто теперь разберет? В народе о том по сей день шепчутся, хотя ж знают, что за разговоры этакие и плетей получить недолго, а то и в остроге оказаться.
Я-то мыслю, что ежели б хотела она сама травиться с позору, то еще до указу сподобилась бы. А так… к чему? Убивать ее? Так ведь лишена была Светлолика и звания царского, и многих привилегий, каковые царице положены. С грибами же дело такое, я их в трактирах не ем никогда: кто знает, как и где собирали их?
Однако не о грибах речь ныне.
Третьею царицею и стала Межена, а откудова она взялася, о том никто не ведает. Одного дня просто полетели по царству Росскому гонцы, разнесли весть прерадостную: женится царь! И загудели колокола при всех храмах. А в каждом селении, великом или малом, поставлено было угощение: мужчинам от тринадцати годочков стопка царская, а женщинам и детям — пряник… я того не помню, а вот бабка царский пряник вспоминает частенько, вздыхает, что сберечь не сумела. Две седмицы хранила, пока вовсе не зачерствел, а после и мыши добралися… пришлось ести.
Говорит, вкусный был — страсть.
Про новую-то царицу тоже всякого говаривали. И что роду она хотя ж и боярского, но захудалого, а то и вовсе простого, но сие, как по мне, перебор. И что хороша собою невмочно. С красы той царь и позабыл про все. И что не с красоты, а чародейства, которым она володает. И что прежнюю царицу-то она и прокляла, на ее место пожелавши сесть… и самолично ее потчевала травяным отваром, чтоб не понесла та дитя… и травила…
Как по мне, пустое то. Небось, Светлолика десять годочков рядом с царем провела, а вокруг нее и магики были, и целители. Неужто не заметили б этакого лиходейства? Да и Межена, когда за царя выходила, юна была зело. Не с младенческих же год она ворожила?
Нет, дурное то дело — сплетням верить… бабка говаривала, что вся крамола сия пошла единственно от нелюбови боярской. Многие-то мыслили своих дочек на трон усадить, а тут появилась этакая раскрасавица, безродная, почитай…
И сына родила.
А через год — Зимовита… там и третьего, молодшенького. Жить бы им и радоваться, но, видать, и вправду кто царя проклял.
Восьмой годочек старшему царевичу пошел, когда недоглядели няньки, утоп он в корыте утином. Большое разбирательство учиняли. Виновных всех казнили, да что с того толку… а спустя полгодика и молодшенького сына Межены змея ужалила. Как пробралася в терем? Никто не ведает. Только не спасли его целители… тогда-то царь и слег.
Бабка моя сказывает, что смутное время то было… тяжкое… и азары с той болезни головы подняли, а после и вовсе войной пошли, думали, переломят хребет Росскому царству, раз уж царь хворый. Да только не вышло. Ожил. Вспомнил, что под рукою его многие люди. И войско собрал превеликое… но то — другой сказ.
Царица-то, пока царь воевал, быстро в тереме свои порядки завела. А царевича-Зимовита спровадила с доверенным дядькой в имение дальнее, к сродственнику своему али еще куда, никто не знает, куда… тогда-то и приятелей ему подыскала, с лица схожих.
Стало быть, не верила она боярам.
И никому-то… и царь, возвернувшись, ни слова супротив не сказал, хотя ж вся боярская дума требовала царевича возвернуть. Слухи самые разные ходили. И будто бы подменили Зимовита, и будто помер он вовсе, и заворожили, заморочили… да только царь, постаревший, но грозный, слухи те каленым железом пресек. А когда братец евоный смуту затеял, решивши самому на трон сести, то и казнил смутьянов такою казнею лютой, что по сей день об ней говорят шепоточком.
Царица же… в народе ее медведицею прозвали. Мыслю так, что не за мягкий норов вовсе.
Говаривали, что на Советах она по правую руку царя сидит. И слушает беседы боярские, которые не для женского розуму вовсе, но она понимает кажное словечко. А как не согласная с чем, то и говорит, чего думает… и не только говорит.
Делает она многое.
Держит стольный город в рученьках своих, даром что белы они да холены. И коль понравится кто, то поднимет, возвысит над иными, невзирая на чины и звания. А коль невзлюбит, то и, почитай, в пыль сотрет, а пыль ту по-над рекою развеет, и не станет ни человека, ни памяти о нем.
И давно уже шептали-перешептывались, что, дескать, не царь правит, ослабел он, сердцем сдал да раны боевые сказываются, но она, Межена-медведица, и многие тому не рады. Как помрет царь, то поднимут бояре смуту великую, будут царевича требовать. А ежель не будет им царевича, то и ее на колья подымут с превеликою радостью.
Ах, мысли сии крамольные пролетели, сгинули, будто бы их и не было.
Я же глядела на ручку царскую, для поцелуя протянутую.
Узенькая ладошка. Пальчики и вовсе тонюсенькие, что хворостиночки. Перстнями густо унизаны, и каждый — с камнем. И чую, что не простые то каменья…
— Не бойся, девица Зослава, — вновь обратилась ко мне царица. — Посмотри на меня.
Не посмела я ослушаться этакого приказу.
Глянула.
И обомлела.
Слышала я, конечно, что и годы мимо царицы прошли, не тронув красы ее необыкновенное, да только слышать — одно, а видеть — другое. Стоит она передо мною, усмехается.
Сама-то невысокая, но ладная.
Хрупкая, что первый лед осенний. И кожа белая, парпоровая, светится изнутри будто. Румянец на щеках девичий. Губы красны. Глаза темны, что звезды…
Волосы, в косу плетенные, золотом отливают.
— Вот, значит, ты какова, внучка берендеева, — сказала мне царица и обошла, разглядываючи. — Случалось мне видеть берендеев, но все больше мужчин… и все же кровь не спрячешь…