— Он брал меня на Совет… говорили, что даже когда я в колыбельке лежал, все одно брал, чтобы привыкал. Слушал. Учился. А подрос когда, то и вовсе по-взрослому… сажал перед собой на кошму. Давал в руки серебряную плетку, и Советники кланялись…
…а теперь, стало быть, Советники эти, которые кланялись, спят и видят, как бы избавиться от неугодного наследника. Или не эти, но иные, правда, с того Кирею не велика разница.
— Я слушал, о чем говорили. А после и сам говорил, когда понимал, что есть чего сказать… но не думай, что я только и делал, что на кошме сидел.
— Замерзнешь.
Я поднялась и стряхнула с тулупа не снег, а грязь, темную, примороженную. Она цеплялась за овечий волос, забивалась, и откуда-то я знала, что, подтаяв, эта грязюка и завоняется.
Мертвая земля смердит не хуже мертвого человека.
А на полигоне она давно уже не была живою.
— Отогреешь? — поинтересовался Кирей и хитро так глянул.
— Ага… скажи еще, чтоб в баньке попарила…
— И от баньки не откажусь.
Вот же ж… ни стыда, ни совести, одни роги торчат.
— Меня учили быть не только правителем, но и воином. Никто не потерпит над собой авара, не способного палаш в руке удержать. К двенадцати у меня была своя сотня… как я мог остаться дома?
Не знаю.
У отца вот сотни не было.
И дед, если и сидел где, то только на лавке в старостином доме, там тож советы устрайвали, когда случалось, скажем, поля общинные делить, аль рядиться, кому и за кем нонешним годом колейку на пастьбу гнать. Оно, может, вопросы не зело важные, а все одно…
— Отец велел не высовываться…
— А ты…
— Мне было двенадцать. У меня была сотня, конь. И уверенность, что люди — слабые, никчемные существа… — Кирей потер переносицу, а я увидела шрам на ней, тонюсенький, едва-едва заметный. — Мне думалось, что они-то и первого удара не сдержат… а потом… это походило на безумие… это и было безумием. Красное небо. Красная земля. Железо… огонь вот… когда такая волна идет, люди сгорают не сразу… они кричат, и так страшно. Я по ночам до сих пор слышу, как…
Кирей побелел.
Сев, он стиснул голову руками.
— Я там потерялся… не понять, где свои, где чужие… уже рубишь налево и направо, потому как, стоит опустить палаш, промедлить чутка, и зарубят тебя… конь не летит. Бредет, проваливается в землю… или уже болото… там крови столько пролилось, что развезло… пот глаза застилает. Кто-то кого-то зовет… кто-то смеется, что безумный… стонут… и меня выбили-таки… наверное, отец все же хорошо меня учил, если я продержался до вечера. А может, свезло. Везение разным бывает. Главное, что я продержался… а потом вот в голову прилетело… очнулся уже среди ваших. Живой… поломанный крепко, но живой… думал, сразу прирежут, ан нет…
Не прирезали.
А ведь и вправду могли бы… сколько наших там слегло? Сколько же осталось, живых да пораненых, озлобленных, потому как кровь пролитая завсегда злобит. И вздернуть бы им Кирея, на копья поднять иль еще какую учинить расправу, но ведь живой…
— Целителя привели даже… перевязали. Напоили… а потом… лихорадка началась. Все же потоптали меня хорошенько. Мне бы к предвечному огню вернуться, но нет, выжил… и узнал, что мы замирились… и я стал залогом мира. Не только я, но тогда я думал исключительно о себе…
Он поднялся легко, вот сидел.
Вот уже стоит, отряхивается.
— Отец тогда еще приехал повидаться. Своих целителей привез… рабов, чтобы при свите… сундуки… золото… коня мне подарил… я на того коня через год сесть сумел только. Да… не важно. Пришел ко мне в шатер… тогда уж из загона, в котором нас держали, в шатер перенесли… он вошел и сказал, что…
Кирей тряхнул головой, и черная коса его рассыпалась-разметалась.
— Мой сыновний долг подчиниться. И не только сыновний… многие из наших полегли там. И если людям захочется вычистить степи, то мы не сумеем удержаться. Мир нужен всем. А я — условие мира. Точнее, не только я, но тогда я думал исключительно о себе… обидно было. Я ведь и вправду надеялся, что отец просто заплатит выкуп, и я вернусь домой. Героем вернусь. Раны заживут, и все пойдет как прежде, а тут вот… я останусь среди людей, и как надолго — не понятно… и что я буду делать, тоже непонятно… а отец только и уговаривает, чтобы я терпения набрался, чтобы не позорил его и весь наш род… мы всегда блюли данное слово… и выходит, что слово дал он, а держать его мне… и это тоже…
Снег пошел.
На полигоне давно уже все стихло, и черная земля затянулась седоватыми шрамами луж. Вода ведь не ушла, она, искореженная магией, тоже была мертва.
И воздух.
Дышалось тяжко, только я не замечала того, пока снег не пошел.
— Вот и повезли меня в почетное гостевание… на подводе… не помню дороги, поили меня какой-то дрянью, все будто в тумане… потом снова лихорадка… мне бы помереть… теперь я понимаю, что отец очень на это надеялся, а я взял и выжил.
Кирей раскрыл ладонь, и снежинки садились на нее.
Не таяли.
— Первое-то время и вставать сам не мог… поднимали, водили… кормили с ложечки… нянчились, что с дитем. Злило то… и наши… другие наши… азары слабости не прощают…
Белые снежинки на смуглой коже.
И я гляжу на них и думаю… гадаю… со свитой он, конечно, был, а все одно нашие кругом. И не уберегла бы свита… небось, случись мне в то время рядышком оказаться… скажем, серед прислуги, то неужто упустила бы случай этакий?
— Трогать меня не трогали… смеялись только… говорили, что зря я просто не помру… а я ж не мог, просто… а потом мою охрану отослали. И царица явилась, сказала, что одному царевичу самое место рядом с другим… так я узнал, что мой отец стал каганом. А я, стало быть, особо ценным… гостем.
Кривая усмешка.
И не верится мне, что вот этот Кирей, который тут стоит, со мною рядышком, и вправду был тем, другим, о котором сказывает.
Поломанный? Больной? Не про него это… и мальчишкой его не вижу. Наши-то хлопцы о двенадцатом годе коровам хвосты крутят… нет, отцам помогают, конечно, но до взрослое работы никто их не пустит, а этот…
— Меня перевезли. И охрану сменили, И всю свиту… тут-то я и выздоравливать начал, — Кирей шрам потрогал. — Царица ваша — мудрая женщина. Я ей жизнью обязан.
Глянул на меня, этак, сверху вниз, но серьезно, без насмешки.
— Она своих целителей ко мне привезла. Тут-то и выяснилось, что травили меня… потихоньку… понемногу… оно ж, если бы умер, то никто бы отцу моему не посмел претензию предъявить. Поломанный, после лихорадки… чему удивляться? Разве что тому, что выжил.
— Кто…
— Отец, — спокойно ответил Кирей.
Я и не нашлася, чего сказать. Это ж как можно родного сына…