Самый ужас начался, когда пришел новый режиссер и сообщил операторам, что первый дубль не считается. Тогда я стала кричать:
– Почему? Как это – не считается?! Первый-то и есть самый лучший! Я же его сыграла!
Устроила форменную истерику – так мне было обидно и жалко наших стараний, которые, как выяснилось, прошли даром – не в счет, видите ли.
Наконец, удивленные операторы нас спросили: вам правда так важно – дубль это или репетиция? Вам обязательно это знать?
Они говорили очень искренне, по-доброму. Они действительно не понимали разницу. Пришлось подробно объяснять, что дубль мы, актеры, уже играем, изо всех так сказать сил, надеясь что он окажется удачным. Мы выкладываемся и стараемся, оставляя на каждый следующий дубль чуть меньше сил. А на репетиции мы не выкладываемся, мы бережем энергию для настоящего дубля. И поэтому, когда операторы снимают «черновой» дубль для себя, чтобы посмотреть, кто куда пошел, кто как повернулся, надо предупреждать – мы-то уже работаем!
Постепенно силы меня оставляли. Ни у кого не было такой жуткой нагрузки. Я ничего не успевала и все чаще знакомилась с очередным сценарием во время съемки. Я садилась на режиссерскую читку и меня спрашивали: «Читала?» Я кивала, открывала текст и начинала смеяться.
– Да ничего ты не читала!
Буквы разбегались, сливались, расплывались перед глазами. Я была уставшая, и не могла напрячь хрусталики у себя в глазах, не могла навести фокус – механизм просто не слушался. Я произносила фразы с ошибками, хохотала над шутками, которые должна была знать назубок.
Я почти не помню редких выходных – час ночи, два часа, три… А мы снимаем и снимаем. Уже никого не можешь ни слышать, ни видеть. В какой-то момент я переставала запоминать события, их последовательность. И вообще воспринимать окружающий мир. Проходила неделя, но когда я силилась вспомнить, что я за эту неделю сыграла – я не могла этого сделать. Все проваливалось в какую-то черную дыру бессилия, усталости, невыносимой тяжести. Перегрузки шли страшные. Я стала нервной, дерганой, ранимой. Я была оголена, как будто с меня сняли защитный слой и обнажили все мои нервы. Я часто просила «только не трогайте меня», когда речь шла о каких-то самых обычных вещах, например, если меня режиссер вдруг ни с того ни сего в разговоре просил показать, что я сейчас буду играть в сцене. И это в нормальном состоянии. Если я была на взводе по тем или иным обстоятельствам (а их была масса), то я могла выступить и пожестче. Я, конечно, понимала, что надо репетировать. И я шла, и репетировала, но потом садилась на первое попавшееся – стул, стол, ящик – все равно – и засыпала. Полностью отключалась.
В конце концов мои мучения не оставили руководство равнодушным, и мне выделили отдельную гримерку. Правда, крошечную – два на два метра. И только через полгода после начала съемок. Но хоть так – в тот момент я была несказанно рада и этому. Правда, ко мне тут же подселилась Оля Прокофьева, но я не возражала. И у меня была только одна просьба – отключать звонок мобильного. Оля не воспринимала это как мой каприз – все прекрасно понимали, что даже обычный звонок или мелодия, которая вдруг начинает играть и повторяется хотя бы пару тройку раз – это катастрофа. Нервная система работает в режиме «тревога», она не выдерживает даже малейших нагрузок, ее резервов хватает только на то, чтобы играть. И даже сногсшибательный успех наших трудов, результат всех наших мучений и страданий, существовал где-то отдельно от меня, в космосе, далекодалеко. Я не осознавала его. Для меня этот успех был просто набором слов и цифр, сказанных кем-то. «Феноменальная удача и небывалые рейтинги» для меня в тот момент равнялись «по области плюс три-семь градусов тепла, временами грозовые дожди». Я ничего не понимала. А в это время одна минута рекламы в «Няне» стоила столько же, сколько на Первом канале в прайм-тайм.Женщине невероятной красоты и неземного обаяния могли дать только одно имя – Любовь. С Любой Полищук меня связывали самые нежные отношения – я называла ее «мамо», а она меня – не иначе как «доню». Я храню воспоминания об этой невероятной женщине как сокровища, которые мне однажды посчастливилось держать в руках. Встреча с Полищук и наша совместная работа – настоящий подарок судьбы, и я знаю, что мои слова никто не сочтет высокопарными, так как Люба была человеком исключительным, и это было очевидно не только близким и коллегам – так считает вся страна.
Я отлично помню, как мы познакомились. Я пришла на читку – актеры собирались, чтобы вместе с режиссером прочитать сценарии, обсудить реплики, взаимодействие актеров, манеру игры и так далее. Конечно, я как-то внутренне готовилась к встрече с ней. Но учитывая мой предыдущий опыт работы в «Моей прекрасной няне», особенно в начале съемок, когда против меня обернулась чуть ли не вся команда, я сгруппировалась для отражения удара. Я сказала себе: «Меня голыми руками не возьмешь! Не выйдет! Сожрете меня только вместе с этим толстым сценарием и моим полуметровым начесом!» Если бы я тогда знала, какой Люба человек, все мое напряжение было бы просто смешным – такая, знаете, школьница перед экзаменом по геометрии. С потными ладошками.
Я вошла и увидела Полищук. Она сидела на стуле, погруженная в чтение сценария. В очках. На мое появление она отреагировала сдержанно – только посмотрела на меня, знаете, так, поверх очков. Посмотрела пристально, и нырнула обратно, в сценарий. Я ничего не поняла, но пока произносила свои реплики, старалась со страшной силой. Думала со страху: «Врагу не сдается наш гордый Варяг!» Как будто попала во вражеское окружение. Сейчас вспоминаю и сама над собой смеюсь.
Мои страхи (и это уже стало хорошей традицией) оказались более чем напрасными – наши отношения с Любой сложились самым наилучшим образом. А познакомившись с ней поближе, я поняла, что иначе и быть не могло – Люба была исключительной женщиной, мощнейшей личностью, харизматичной до ломоты в суставах, честной и открытой, порядочной, как белогвардеец и самоотверженной, как жена декабриста. И она без преувеличений была великой артисткой. Вопроса соперничества даже не возникало: в первый же съемочный день произошло нечто невероятное. Мы все (без шуток – все присутствующие) попали под воздействие ее женских чар. И это было как солнечный удар – досталось всем, кто находился в досягаемости ее «радиоволн». Она как-то так повела плечами, дала какой-то совершенно неповторимый залп глазами, крылья ее носа встрепенулись, она заговорила – и все. Е2—Е4. Убит! Мурашки по телу! Я не могла поверить своим глазам и остальным органам чувств. Она влюбляла в себя, затрагивала глубинные слои личности, доставала до самых потаенных закоулков психики, вонзалась в самое сердце. Ее обаяние, ее нечеловеческая сексуальность, ее мощнейшая женственность, красота – все это имело такие масштабы, что просто сносило голову всем присутствующим. И эта сила не носила налета пошлости – нет, это была такая животная, естественная, просто биологическая данность. Все происходило на уровне химических реакций. Мужчины держались за руки, чтобы, как бандерлоги в «Маугли», не сделать шаг вперед, на съемочную площадку к мудрому Каа и не испортить дубль. Ее величие и притягательность имели стихийную мощь – в действии она была похожа на ураган, землетрясение, торнадо, наводнение или все вместе. Она совершала переворот в сознании каждый раз, когда ты вступал с ней в контакт. Она была королевой, пылающей планетой, звездой, вроде нашего Солнца, вокруг которой крутились остальные планеты системы, греясь в ее лучах и даже не помышляя сойти с орбиты. И это было настолько естественно, очевидно и неоспоримо, что ни у кого даже мысли шальной не возникало с ней соперничать. Рядом бы постоять – вот это счастье, вот это удача. В ней определенно была божья искра. Точнее сказать – фейерверк.