– Спасибо, – сказал я. А спустя несколько мгновений, когда он зашагал прочь, увлекая за собой животное, я сделал ему знак не уходить, подавшись к нему всем телом, и прошептал жарким шепотом: – Куда ты теперь со своей козочкой, мальчик?
Не успел я это сказать, как почувствовал, что меня душит стыд. Хотя слова в точности соответствовали авторскому намерению. Куда ты со своей козочкой, мальчик? Я бы покраснел, если б мог, но кровь моя не путешествует так далеко. Будь у меня в кармане монетка в пенни, я отдал бы ему монетку, чтобы он меня простил, но в кармане у меня не было ни монетки, ни чего-то подобного, ничего, что могло бы доставить удовольствие несчастному оборванцу на заре его жизни. Мне кажется, что в тот день у меня с собой не было ничего, кроме моего камушка, учитывая, что я вышел, так сказать, непредумышленно. В его ладной фигурке мне суждено было узреть только черные, вьющиеся волосы и веселую линию длинных голых ног, грязных и мускулистых. И руку его тоже, живую и юную, я не мог бы позабыть никогда. Мысленно я поискал другую фразу, которой можно было бы продлить разговор. Но нашел ее слишком поздно, он был уже далеко, ну не слишком далеко, но все же далеко. Так тихо и не оглядываясь он ушел из моей жизни, и никогда больше ни одна его мысль не была отдана мне, разве только в старости, когда, роясь в воспоминаниях о юных днях, он разыскал эту славную ночь и вновь взялся за рога козы и остановился передо мной, кто знает, с песчинкой нежности в сердце или даже зависти, правда, на это я не особо рассчитываю. Бедные милые твари, вы бы помогли мне. Чем занимается твой папа? Вот о чем я спросил бы его, располагай я временем. Взглядом я проследил за задними ногами козы, тощими, мозолистыми, широко расставленными, потрескавшимися от резких ударов. Вскоре двоица превратилась в малоразличимое пятно, и, не знай я их ранее, я мог бы принять их за молодого кентавра. Я подумывал о том, чтобы набрать пригорошню козьих катышков, так быстро затвердевших и остывших, понюхать их или даже попробовать на вкус, но нет, тем вечером это бы мне не помогло. Я говорю – тем вечером, как если бы все это происходило одним вечером, но вечеров ведь могло быть и два? Я пошел дальше с твердым намерением вернуться к себе как можно скорее, ведь возвращался я к себе не с пустыми руками, повторяя, что никогда сюда не вернусь. Болели ноги, и каждый мой шаг вполне мог стать последним. Но быстрые косые взгляды, которые я изредка бросал на витрины справа и слева от меня, являли образ мчащегося аллюром огромного цилиндра, будто скользившего по асфальту. Должно быть, я действительно шел быстро, так как, совсем не утруждая себя, оставил позади не одного прохожего, их шаги замирали за спиной, вот и первые люди, тогда как в иное время шаг мой казался черепашьим даже в сравнении с жертвами паркинсонизма. И тем не менее каждый из моих шажков с готовностью мог оказаться последним. Так что, ворвавшись на оставшуюся незамеченной на пути в город площадь, в глубине которой вздымался собор, я решил войти внутрь, при условии, конечно, что он оказался бы открыт, и спрятаться там на время, как в Средние века. Я говорю собор, хотя ничего в этом не смыслю. Но в этой истории, которая стремится оказаться последней, было бы донельзя досадно искать убежище в простой церкви. Я обратил внимание на саксонское чередование опор – очаровательно, но не для меня. Ярко освещенный неф выглядел пустынным. Я обошел его несколько раз, не встретив ни души. Возможно, все попрятались, забравшись под скамьи или скрывшись за стволами колонн, как дятлы. Внезапно в непосредственной близости от меня, причем без приличествующего случаю подготовительного скрежета, самовлюбленно завыл орган. Я живо подскочил с коврика перед алтарем, на котором растянулся, и побежал в другой конец нефа, как если бы хотел выйти, но это оказался не главный неф, а боковой, и поглотившая меня дверь вела не туда. Ведь вместо того чтобы окунуться в ночь, я очутился у подножия винтовой лестницы, по которой тут же взбежал, судорожно хватаясь за перила, забыв о своем сердце, как будто за мной гнался маньяк-убийца. По этой лестнице, тускло освещенной, не знаю чем, возможно, вздохами, я одышливо взобрался на консольную круговую галерею, которая со стороны бездны была огорожена циничным парапетом, а с внутренней огибала гладкую стену строения, увенчанного небольшим куполом, что крыт был свинцом или патинированной медью, уф, если только это понятно. Сюда, верно, приходили любоваться видом. Падающие с такой высоты умирают еще до приземления, это известно. Чуть ли не вжавшись в стену, я вознамерился обойти галерею по часовой стрелке. Но только я сделал несколько шагов, как мне повстречался мужчина, который с исключительной осторожностью шел вокруг галереи в противоположном направлении. Как бы мне хотелось сбросить его вниз, или чтобы он сбросил меня. Он взглянул на меня дикими глазами, а затем, не смея миновать меня со стороны парапета и справедливо предположив, что я не уступлю ему стену, быстро обернулся ко мне спиной, а точнее, повернул голову, так как спина его оставалась плотно прижатой к стене, и убрался туда, откуда явился, постепенно сократившись до одной своей левой руки. Потом и рука его скользнула и пропала из виду. Мне остался от него лишь образ вылезших из орбит, горящих глаз под клетчатой кепкой. Что это за вещный кошмар, в который я погрузился? Шляпа слетела с моей головы, но шнурок не позволил ей удрать. Отвернувшись от лестницы, я навострил глаза. Пустота. Затем появилась девочка в сопровождении державшего ее за руку мужчины, они шли прижавшись к стене. Он пустил ее вперед себя по ступенькам и сам исчез в колодце лестницы, а потом вернулся на шаг и, подняв глаза, взглянул на меня так, что я поежился. Пока он сходил по ступенькам, я видел только его непокрытую голову. Потом, когда они исчезли, я подал голос. Я быстро обошел галерею. Никого. Я взглянул на горизонт, где сходятся небо и горы, море и равнина и виднеется несколько низких звезд, которые не следует путать с огнями, что зажигают по ночам люди, и с теми, которые горят сами по себе, в одиночестве. Довольно. Вновь оказавшись на улице, я принялся искать дорогу по созвездиям, из которых мне хорошо знакома была Медведица. Попадись мне человек, уж я бы его не отпустил, не испугал бы меня и самый свирепый персонаж. Я бы обратился к нему, дотронувшись до шляпы: «Простите, месье, простите, месье, Пастушьи ворота, ради всего святого». Я полагал, что идти дальше попросту не смогу, но вот импульс достиг моих ног, и я зашагал, и даже, Боже правый, с приличной скоростью. Все же я возвращался не совсем с пустыми руками, унося с собой мнимую уверенность в своей принадлежности к этому миру, да и к тому тоже, в известном смысле, но цену я заплатил. Лучше мне было провести ночь в соборе, на коврике перед алтарем, я бы продолжил путь на рассвете, или же меня бы обнаружили окоченевшим, умершим настоящей, плотской смертью под взглядом голубых, как колодец надежды, глаз и написали бы обо мне в вечерних газетах. Но вот я уже шел вниз по широкой улице, отдаленно мне знакомой, хотя при жизни я вряд ли ступал на нее. Осознав же, что я иду под гору, я повернулся кругом и зашагал в противоположном направлении, так как опасался, что, спускаясь, снова выйду к морю, куда я поклялся не возвращаться. Я сказал, что повернулся кругом, но в действительности описал большую петлю, не теряя при этом скорости, так как страшился, что, остановившись, не смогу идти дальше, да, этого я тоже страшился. Я и сегодня вечером не осмеливаюсь остановиться. Все больше меня поражал контраст между освещением улиц и их малолюдностью. Можно ли сказать, что это обстоятельство угнетало меня, – нет, нельзя, и тем не менее я говорю это в надежде себя успокоить. Можно ли сказать, что на улицах не было ни души, – нет, так далеко я бы не стал заходить, потому что заметил немало силуэтов, как мужских, так и женских, странных, но не слишком отличавшихся от обычного. Что до часа дня, то об этом я не имел ни малейшего представления, если не считать того, что на дворе, вероятно, стоял один из часов ночи. Но при этом времени могло быть три или четыре часа утра или же десять или одиннадцать часов вечера, в зависимости от того, что именно вызывало в нас большее удивление, малочисленность ли прохожих или необычайное сияние фонарей и светофоров. Ведь тому или иному из двух этих явлений надлежало удивляться, чтобы не потерять разум. Ни одного частного автомобиля, но время от времени – автобус, медлительная капсула света, молчаливая и пустая. Я бы не стал задерживаться на антиномиях, так как мы, разумеется, пребываем в черепной коробке, но вынужден сделать несколько дополнительных замечаний. Все смертные, которых я встретил, шли в одиночестве и выглядели запавшими в самих себя. Подобное можно наблюдать на улицах ежедневно, но только в соединении с другими вещами. Единственную пару на моем пути образовали двое мужчин, которые схватились в борьбе, переплетая ноги. Я увидел только одного велосипедиста! Он ехал в одном со мной направлении. Все двигались в одном со мной направлении, включая автотранспорт, я только что осознал. Велосипедист медленно катил по центру улицы, читая газету, которую держал развернутой перед самыми глазами. Время от времени он звонил, не отрываясь от чтения. Я проследил за ним взглядом, пока он не превратился в точку на горизонте. Внезапно женщина, возможно легкого поведения, растрепанная и в изодранном платье, стремглав перебежала улицу. Вот все, что я хотел добавить. И вот еще странная вещь, я совсем не испытывал боли, даже в ногах. Слабость. Добрая ночь кошмаров и банка сардин вернет мне чувствительность. Моя тень, одна из моих теней, обгоняла меня, укорачивалась, путалась под ногами, следовала за мной по пятам, как приличествует теням. Моя собственная непроницаемость казалась мне вполне убедительной. Тут впереди я увидел мужчину на одном со мной тротуаре, идущего в одном со мной направлении, нужно же замусолить одну и ту же вещь до конца, извести сказку, которую не забыть. Расстояние между нами было велико, шагов семьдесят, и, опасаясь, что он ускользнет, я прибавил шагу, да так, что понесся вперед словно на коньках. Ведь это не я, сказал я себе, но воспользуемся благополучной минутой. Я вмиг оказался в дюжине шагов от незнакомца и сбавил скорость, так чтобы не налететь на него и не усугубить отвращение, которое моя персона вызывает даже в самых своих ничтожных проявлениях. Итак, чуть позже, смиренно шагая с ним рядом, я вопросил: