И то сказать, валежин на берегу было предостаточно, вдвоем их брать никакой нужды. Зимин продолжал плескаться и выбрался окончательно на берег, когда костер уже горел и вода в подвешенном над ним котелке закипала.
Поужинали тушенкой, запивая ее отваром чаги. Зимин приготовился коротать ночь у костра прямо на приречном галечнике. Засекин со словами: «Скоро приду», – исчез. Вернулся с полотняным, туго набитым мешком. Вытряхнул из него содержимое – перины, подушки, одеяла. Всего – по два комплекта. Для себя и Зимина.
– Бери, – сказал Засекин. – Не гляди, что перина тонкая. На ней хоть на снегу спать, не замерзнешь.
– Ты случайно не миллионер, Николай Григорьевич? – Зимин заулыбался, разглядывая, поглаживая ладонью атласное синее одеяло, очень легкое и с красивой узорной прострочкой по всему полю. – Это все больших денег сейчас стоит.
Засекин пробормотал что‑то в том духе, что, когда он покупал, стоило дешево.
– Все равно жалко. Искра от костра отлетит, прожжет.
– Не отлетит, – сказал Засекин. – Сейчас мы его на всякий случай… – Из речки он зачерпнул полный котелок и вылил воду в костер.
Сумерки уже сгустились настолько, что речка была не видна, напоминала о близком своем присутствии лишь тихим шуршанием воды о песок и галечник. Некоторое время Зимин сидел, вслушивался в спокойное ровное дыхание таежной речки. Вспыхнул и быстро погас огонек спички: это провожатый, уже лежа, закурил папиросу. Зимин впотьмах тоже постелил себе, разделся и лег. Одеяло и перина скоро окутали тело теплом и одновременно атлас приятно холодил кожу.
Положив руки под голову, Зимин глядел на редкие и высокие, немигающие звезды. Вспоминался уходящий нынешний день, в особенности концентрационный лагерь «Свободный». Собственно, с тех пор как увидел «Свободный», как отъехали от него, а фактически бежали прочь, мысли о лагере не покидали ни на минуту.
– А в других лагерях давно бывал? – повернувшись лицом к спутнику, спросил Зимин.
– В каких? В «Вольном», «Надежном», что ль? – донесся из темноты голос задремывающего Засекина.
– Да.
– Ну, в прошлом году. В позапрошлом ли.
– Так же, как «Свободный», стоят?
– В каком смысле?
– Сохранность имею в виду.
– A‑а, – понял Засекин. – Да как бы не лучше. И заборы целы, и проволока нигде не оборвана.
– Тоже, поди, добровольцы наподобие Косолапова охраняют?
– Да ну, сдались они кому. Жили б люди рядом, давно на сараи, стайки раздергали бы.
Засекин помолчал, прибавил:
– Спать, однако, пора.
После этих слов на удивление скоро, почти тотчас, легкое похрапывание донеслось до Зимина.
Он так быстро переходить от бодрствования ко сну не умел. Опять его мысли были о брошенных лагерях. Нет, наверно, все‑таки сдались кому‑то, как бы возражая спящему конюху, думал Зимин. Где‑то кто‑то по сей день помнит о «вольных»‑«свободных», числит эту гулаговскую недвижимость в своем резерве. И она, эта недвижимость, может быть востребована? Если бы хотели, было бы страстное желание раз навсегда окончательно отделаться, отмежеваться, откреститься от мрачного прошлого, в первую бы голову уничтожили, закрывая лагеря. Так ведь нет… А может, он сгущает краски и до сталинских времен лагерей, затерянных в почти непролазной сибирской тайге, действительно дела никому нет, давным‑давно забыли об их существовании? Он понимал, что вопрос по главной сути не в том, стоят или нет концентрационные лагеря. Их можно снести до единого по стране, а при надобности отстроить новые – невелики затраты. Тем не менее спокойнее, когда бы не было лагерей. Так думал Зимин, лежа на берегу крохотной таежной речки, глядя на предосеннее звездное небо, пока усталость не взяла свое и он уснул под похрапывание провожатого, под дремотное всфыркивание находившихся поодаль от берега коней…
Покинули место ночевки с рассветными лучами, и путь до пристанища пасечника теперь продолжался сравнительно недолго: около полудня на взгорке среди раскидистых кедров мелькнул бревенчатый дом с темно‑малиновой железной крышей и большими, на старинный манер квадратными трехстворчатыми окнами, с рамами, выкрашенными белой краской. Именно окна, светящиеся в сумеречно‑хвойной зелени, открывались перво‑наперво глазу и уж после весь дом.
Вглядываясь с интересом вперед, Зимин никак не мог взять в толк, почему обиталище пасечника называется Подъельниковским кордоном. Ни намека на ельник окрест. Впрочем, и кедров негусто. Лишь в окружении дома. А дальше по пологому склону лиственное мелколесье, реденький кустарник, потом луг, на котором в траве разноцветными яркими кубиками во множестве неровными рядками рассыпаны ульи. Зимин успел их насчитать за полсотни, пока приблизились к дому, но это то, что успел, и всего на одном склоне.
Владелец таежной пасеки Василий Терентьевич Засекин и провожатый Зимина были очень похожи, будто не двоюродные, а близнецы‑братья. Невольно Зимин, сравнивая, поочередно поглядел на обоих.
– Что, одной масти? – щурясь от яркого солнца, первым заговорил обитатель Подъельниковского кордона.
– Да уж, – кивнул Зимин.
Они улыбнулись друг другу. Улыбка появилась и на губах Засекина‑конюха.
– Сергея Ильича друг, – назвал он брату Зимина.
– А что сам Сергей Ильич не приехал? – полюбопытствовал пасечник.
Зимин объяснил в двух словах.
– Работка у него. – Засекин покачал головой. – Особенно в теперешнее время.
По представлению, по тому, как еще раз посмотрел на него и как пожал ему руку пасечник, Зимин понял: имя Нетесова здесь в почете.
Он отказался перекусить с дороги, издалека повел речь о том, за чем, собственно, приехал в этот труднодоступный глухой уголок.
Рассказ о случае с револьвером, уроненным охранником Холмогоровым в старый колодец возле полуразрушенной церкви‑склада, вызвал у пасечника смех. А вот упоминание вслед за этим о Мусатове веселости заметно поубавило. Когда же Зимин заговорил о раненом колчаковском офицере, которого, по слухам, лечил в гражданскую войну отец Василия Терентьевича, – лицо совсем посерьезнело.
– Мусатов рассказывал? – спросил пасечник.
– Почему он? – возразил Зимин. – Об этом, я понял, многие в Пихтовом знают.
– Да‑да, – согласился, помолчав Засекин. – Теперь это уже какой секрет.
Взаимная неприязнь, причем давняя, застарелая, нетрудно было это почувствовать, существовала между прославленным пихтовским ветераном и семьей Засекиных.
– Значит, был офицер, Василий Терентьевич? – уточнил Зимин.
– Ну, был.
– Говорят, колчаковцы при отступлении спрятали возле Пихтовой золото и офицер имел к золоту отношение. Что‑нибудь известно о нем? Хотя бы имя?