– Мисюсь! Мисюсь, открой быстрее! У нас горе, Мисюсь! Просыпайся! Света умерла… Надо ехать туда, Мисюсь…
Ей долго не открывали. Странная была за дверью тишина, тревожная и одновременно виноватая какая-то. Тина даже подумала, не случилось ли чего с ее сестренкой плохого, и совсем уж было хотела бежать в мезонин, к засидевшемуся в библиотеке мужу, как дверь вдруг распахнулась резко, явив ей на глаза самого Антона, застывшего в проеме бледным изваянием. Из-за плеча его выглядывала взлохмаченная Мисюсь, запахивающая на себе торопливо коротенький шелковый халатик…
В какой-то миг Тине показалось, что сверкнувшая за окном очередная молния ударила ей в самое сердце, потому что сразу закружилось-вспыхнуло перед глазами оранжево-болезненное огненное марево, и вырвало ее из жестокой реальности, и понесло куда-то быстро, чтоб не видела она больше этих виноватых, будто мутью отчаяния подернувшихся Антоновых глаз. А может, и впрямь унесло бы, если б не крайняя необходимость сейчас находиться ей здесь, в этом вот доме с мезонином…
– Собирайся, Мисюсь. Поехали. Надо на утренний поезд успеть. Света умерла. Алешка там один, – ровно и тихо проговорила она, пытаясь опереться дрожащей рукой о стенку. Ноги не держали ее. Но что поделаешь, падать было нельзя. Надо было идти собираться, надо было мчаться на вокзал, чтобы успеть к поезду…
– Тина… Что же это такое, господи… – срывающимся на гласных голосом прошептал Антон, направляясь следом за ней по коридору. – Погоди, не уезжай… Дай мне объяснить тебе! Это не я сейчас был, пойми. Иногда просто разум вдруг отключается, и все… Я и зашел-то к ней, чтоб прекратить все это сумасшествие… Прости меня, Тина. Очень прошу – прости… Я же люблю тебя, я не могу без тебя!
– Не надо, Антон. Потом поговорим, ладно? – торопливо, насколько могли позволять ей трясущиеся в коленках ноги, шагала по коридору в сторону спальни Тина. – Я не могу сейчас говорить. Уйди, пожалуйста, Антон.
– Хорошо, потом так потом. Как скажешь. А можно, я с тобой поеду?
– Нет. Уйди, Антон. Дай мне собраться. Потом, все потом… Господи, не соображу ничего… Где у нас чемоданы лежат, не помнишь? В кладовке, кажется… Или на антресолях?
– В кладовке. Сейчас принесу!
– Ага. Принеси.
Пока Антон бегал за чемоданом, она все стояла посреди их большой спальни, прижав руки к сердцу, будто боялась, что оно выскочит сейчас на твердый дубовый паркет и разобьется вдребезги. А что – и разбилось бы запросто. Последним звонким аккордом под звук утихающей уже весенней ночной грозы…
– Тиночка, давай я хоть на вокзал отвезу! – Вскоре очнулась она от мужниного за спиной виноватого, горестного голоса. Подумалось тут же: уж лучше бы он молчал. Потому что не шел совсем ему этот виноватый испуганный голос. Не соответствовал как-то этот голос тому Антону, которого она так сильно любила, который так был похож на любимого писателя. Антона Павловича Чехова. Хотя при чем в этой пошло-неказистой ситуации вообще Чехов?..
– Нет, Антон, не нужно. Лучше такси вызови. Правда, так будет лучше.
Когда они с Мисюсь вышли к подъехавшему к крыльцу такси, гроза уже совсем закончилась. И дождь почти перестал, только последние тяжелые капли с чувством выполненного природного долга плюхались в огромные свежие лужи, и небо отсвечивало холодной и влажной предрассветной бирюзой, которая к первым лучам солнца обещала засиять положенной ей утренней весенней свежестью. Молча сели в такси. Мисюсь, коротко и боязливо взглянув на Тину, робко и неуклюже махнула на прощание рукой выскочившему их проводить Антону. И на поезд они успели. Только молчали всю дорогу, изредка лишь обмениваясь расхожими фразами вроде «налей мне чаю» да «купи минералку на станции». Со стороны могло показаться, что едут вместе в купе посторонние друг другу женщины, случайные попутчицы…
Увидев почерневшего от горя Алешу, Тина расплакалась громко и отчаянно, забилась маленькой птицей в его руках. Мисюсь стояла поодаль, смотрела на нее то ли виновато, то ли сердито. Не плакала. Ее вообще как бы с ними и не было. Или была, но только в сторонке, будто она им чужая совсем. Как будто Светина смерть ее и не касалась никаким краем. И даже в процессии похоронной затерялась где-то среди черных женских платочков, не подойдя к Тине больше ни разу.
На поминках Алеша сильно напился. Когда ушли все к вечеру, сидел на крылечке, размазывал по лицу пьяные слезы, бил себя кулаком в грудь:
– Тинка! Мисюська! Ну вот куда я теперь с малым дитем денусь? А? Что я, баба, что ли? Что у меня за доля такая? Отцовская, да? Он вот тоже с Мисюськой малой один остался…
– Не надо, Алешенька, прекрати… Чего ты… Ребенок-то в чем виноват? Не надо, Алеша! Сын у тебя есть, ты ему радуйся! – как могла, увещевала его Тина, качая на руках мирно спящего малыша. – Свету жалко, конечно, но ты теперь о сыне думай. Ты ему теперь нужен…
– Да что с того, что он есть? Куда я с ним денусь-то? В декрет пойду? А работать кто будет? Нет, девки, не справлюсь я! Давайте будем придумывать чего-то!
– Ну что ты, Алешенька. Успокойся. Что тут такого придумаешь? Растить надо, воспитывать надо… Что же еще остается? А надо – и в декрет пойдешь! Ничего, Алешенька! Все устроится. А мы тебе поможем на первых порах, конечно же. Мы поживем с тобой столько, сколько надо…
– Слушай, Тин… – вдруг поднял к сестре красное заплаканное лицо Алеша. – А ты это… У тебя же своих-то детей с профессором твоим нет… Может, это… Может, ты его пока к себе возьмешь? А что? Понянькаетесь там с ним, а потом и видно будет… Он же тебе не чужой какой, родной племянник все-таки. Тем более он уже и привык к тебе. Свету-то, как из больницы выписали, он и не признавал даже. А к тебе привык! А что? Раз своих у твоего Антона нет, он и рад будет…
– Есть! – вздрогнули вместе Тина и Алеша от звонкого Мисюськиного голоска. – Неправда! Есть, есть уже у Антона свой ребенок! Понятно вам? Я беременная, понятно? Уже два месяца!
– От кого беременная? – хлопнул растерянно в сторону сестры хмельными глазами Алеша. – Не понял я…
– Да от Антона, господи! Тупой какой… От Антона Тининого я беременная! – громко и зло снова бросила ему в лицо Мисюсь. – То есть не Тининого, а моего теперь, получается! Он мой теперь, мой! И я сейчас же к нему поеду, понятно? И все ему про ребенка скажу! Раньше не говорила, а теперь скажу! И пусть все на свои места встанет! Теперь уж он от меня не отделается… И уж прости меня, дорогая сестренка, но ты сама во всем виновата! – Развернувшись всем корпусом к Тине и зло сверкая глазами, продолжала она говорить взахлеб, будто боялась остановиться на полуслове: – Не видишь никак, что муж твой здесь и сейчас живет, а не в том чеховском времени, в котором ты по дурости застряла! – И, скорчив мерзкую гримаску, добавила: – Может, конечно, твой любимый писатель и выгнал бы меня из своей спальни, а вот твоему мужу не удалось! Мужики, они ж все одинаковые… Хоть и измаялся весь потом, изошел на стыд свой интеллигентский! Ну ничего, теперь уж не до маеты ему будет, когда про ребеночка своего узнает… И все! И не говорите мне больше ничего! И сами теперь в этой дыре живите! А я больше не хочу!