Варяг мог бы просто потянуть время, рассчитывая, что деревлянин истечет кровью. Но Крепимера хватило бы еще надолго – он находился в самом расцвете сил и к тому же понимал, что защищает свою жизнь. Когда Воята сделал выпад, Крепимер, вроде бы подставив клинок, ловко отвел его, вернулся и сам ударил в открывшуюся руку Вояты. Тот отскочил, убедившись, что рана Крепимера – вовсе не повод расслабляться.
Прикрываясь щитом, Воята снова стал теснить противника. Ударил в ногу, вынудив подставить клинок; потом, когда Крепимер еще не успел поднять меч, Воята ударил его щитом в лицо. И тут же, пока Крепимер ничего не видел, нанес резкий рубящий удар сверху в голову.
Ноги воеводы подогнулись, тело рухнуло наземь, лицом вниз. Возле разрубленной головы стала расплываться лужа крови, мешаясь с дождевой водой. Воята, тяжело дыша, встал над ним, опустив меч и щит. Мокрый от дождя и пота, забрызганный кровью, с мокрыми слипшимися волосами, он был дик и страшен, казался каким-то грозным божеством, пришедшим за жертвой. Он стоял над мертвым телом в середине каменного круга, как в ином мире, недоступном смертным, и толпа затаила дыхание – у каждого было чувство, что сам его взгляд может убить.
Объявлять победителя и пояснять собравшимся волю богов не было нужды. Облыжное обвинение смыла с княгини кровь клеветника. Воята медленно вышел из круга, и толпа подалась назад, как от дикого зверя. Но теперь круг был раскрыт, и мать Крепимера с воплем первой кинулась к телу сына. А гриди Рулава вместе с ладожанами окружили Вояту и сквозь раздавшуюся толпу повели прочь.
Вернувшись на княжий двор, предусмотрительный Рулав приказал закрыть ворота. Предслава спешно велела топить баню, сбросила кожух и большой шерстяной плат, которым прикрывала голову от непогоды, второпях вытащила из ларя какие-то рубахи и порты Володыни – не собираясь здесь задерживаться, Воята никаких пожитков с собой не привез – и сама понесла их ему, набросив на голову кожух.
Когда она вошла и сбросила кожух на край лавки, он осторожно стащил с себя сорочку – мокрую насквозь от дождевой воды и пота, забрызганную кровью и грязью. На его боку, на ребрах Предслава мельком заметила красное пятно – поначалу Воята смазал его рубашкой, но теперь по коже снова стала расплываться кровь.
– Ты видел, что у тебя тут? – охнула она.
Это было первое, что она сказала ему со вчерашнего дня.
– Только сейчас и увидел, – с досадой отозвался Воята. – И как меня этот хрен задел – я и не заметил. А дурни там болтали – до первой крови…
– Перевязать? – Она было сделала движение к двери, уже думая о сушеных кровоостанавливающих травах у себя в ларе.
– Потом перевяжешь – неглубоко. – Он повернулся вслед за ней. – Подожди. Не уходи.
Она взглянула ему в лицо и опустила руки. Теперь вид у него был усталый, какой-то отстраненный, и он словно бы усилием пытался вернуться душой в человеческий мир, но пока ему не удавалось. И именно она, Предслава, была тем главным, что связывало его с этим миром, и она была нужна ему, чтобы выбраться назад. Мокрый, грязный и усталый, он едва ли кому показался бы сейчас красивым, но Предславу остро и властно влекло к нему, будто в его жилах текла ее собственная кровь, не позволяя им существовать по отдельности.
Но именно вид этой крови позволил Предславе окончательно осознать, что все позади, что Воята прошел по ненадежному Калинову мосту над Огненной рекой и перенес ее на руках, не дав опалить ног. А мог бы рухнуть вниз, как рухнул Крепимер. Не находя слов и не в силах справиться с разрывающей сердце смесью облегчения и ужаса, она снова бросилась к нему, обхватила руками, стараясь не задеть рану, и изо всех сил прижалась лицом к его обнаженному плечу, остро пахнущему потом, кровью и дождем. Он был здесь, с ней, живой… Ей хотелось навсегда слиться с ним всей кожей, кровью, всем существом, чтобы никогда больше не разлучаться ни на миг. И все остальное будет не важно.
Из жителей Киева приезду Предславы наиболее обрадовалась княгиня Яромила. Оторванная от родины, она высоко ценила каждую каплю крови своего рода, каждого человека, который укреплял корни ее детей в этой чужой для них земле, где не жили их чуры и не высились могилы их предков. Дочь родной сестры была для нее настоящим сокровищем, и она обрадовалась Предславе не менее, чем могла бы обрадоваться родная мать.
За последние четыре года Предслава нередко встречалась с Ольговым семейством – в Киеве или Коростене – и уже довольно хорошо знала их: самого Ольга, его жен, его сына Свенельда и двух дочерей. Кроме того, здесь собралось немало прочей родни: из Ладоги приехал вуй Велем с дружиной, из радимичского Гомья – воевода Белотур, двоюродный брат Предславиного отца. Прибыли двое младших полянских князей – Унебор черниговский и Берислав переяславльский с нарочитыми людьми своих земель. Не только княжий двор, но и дома знатных киевлян, гостиные дворы оказались забиты, на Подоле было не протолкнуться. В последние годы Подол, прежде пустынная низина, уже выглядел отдельным поселением – столько изб, клетей и дворов там появилось. Даже наводнения при разливах Днепра, время от времени смывающие постройки, уже не могли прогнать отсюда людей. Торговые связи ширились, каждый год через Киев проходили, проезжали и проплывали сотни торговых гостей, святилище Велеса процветало от многочисленных подношений. Теперь Киев стал даже больше Коростеня, и Предслава с трудом верила, когда ей рассказывали, что всего лет двадцать назад, в годы молодости ее матери, было наоборот.
Успели почти в последний день: на следующее утро было назначено прощание невесты и жениха с прежней волей, а еще через день сама свадьба. Толком отдохнуть Предславе не удалось: ее поместили в избе самих Ольга и Яромилы, где постоянно толпился народ. Такой чести она совершенно не ждала, поскольку тут же жил Свенельд – жених, которому накануне свадьбы не следовало общаться с вдовой. Но князь Ольг не придал этому значения: он верил, что его удачи хватит для защиты семьи.
– Здесь жили твои родители, ты появилась на свет в этом доме и имеешь полное право быть принятой под этим кровом, что бы с тобой ни случилось, – сказал он Предславе. – Никто не назовет тебя неудачливой – судя по тому, что я вообще вижу тебя здесь, и по тому, что я слышал.
Он сказал правду: этот дом был для Предславы родным, но ее увезли отсюда, когда ей было всего три года, и она почти его не помнила, а что помнила – не узнавала. В те давние года и клеть казалась просторнее, и вся утварь – крупнее. Оглядываясь, она не вспоминала детство, а ощущала лишь, какие большие перемены принесли Киевской земле последние два десятилетия. Вместо потомков Кия, к которым со стороны матери относился ее отец, князь Аскольд, здесь давно и прочно утвердился пришелец, русин Ольг, в прошлом – Одд Хельги из Халогаланда, с древним родом полянских князей не связанный уже никак.
С племянницей жены князь Ольг всегда обращался по-родственному, но сейчас Предслава видела в его глазах совершенно особое внимание и любопытство. Киевскому князю было под пятьдесят – возраст зрелости, еще далекий от дряхлости, и выглядел он так хорошо, что никто не удивился бы, вздумай он сам еще раз жениться. Рослый, крепкий, Ольг не утратил силы и гибкости, и в его светлых волнистых волосах совсем не виднелось седины, взгляд был по-прежнему острым и умным. Когда в вечер приезда Предслава воротилась из бани, князь уже ожидал ее, желая немедленно послушать о событиях в Коростене, и с ним за столом сидели двое знатных родичей-воевод: Велемысл ладожский и Белотур радимичский.