Жаль, матери не довелось разделить торжество младшего сына. Но и это дело поправимое. У него ведь уже есть невеста, а значит, будут со временем дети. Люди рождаются вновь, и его мать сможет родиться снова, уже тут, в Альдейгье, и тогда она своими глазами увидит, сколь многого добился ее любимый сын. Ее новая жизнь будет лучше прежней!
Хельги подумал, что надо пойти подняться на священный могильный холм, позвать дух матери и рассказать ей все это. Но едва он собрался встать, как рядом раздался чей-то испуганный, смутно знакомый голос.
– Княже!
Хельги поднял голову. Перед ним стоял Честиша, державший за руку светловолосую растрепанную девушку лет пятнадцати, если не меньше. С пира старейшин он улизнул почти сразу после получения достопамятного подарка; сидеть со стариками двадцатилетнему нарочитому мужу было скучно, хотелось погулять с прочей молодежью. В позапрошлом году, когда он вдруг остался у себя в роду старшим из мужчин, мать и бабки поспешили его женить, но жена подобралась слишком юная и не вынесла первых родов: похворала пару недель и померла. Теперь Честиша приглядывал новую подругу, намереваясь завтра утром ввести в дом хозяйку. Хельги не одобрил его выбора: личико невыразительное, тоща, да и выглядит неряхой, – но Честиша явно жаждал сообщить нечто важное.
– Княже, у тебя много людей с собой? – Он тревожно огляделся. – Княгиня! Ее, похоже на то, хотят похитить! Мы были там, за кустами, – он кивнул на заросли возле подножия Дивинца, – и видели, как пристала лодка, а в лодке было три оборотня в волчьих шкурах и княгиня Предслава!
– Что? – Хельги приподнялся. Честиша не слишком хорошо говорил на северном языке, запинался, и Хельги с трудом улавливал смысл его довольно путаной речи.
– Это точно она! Она вся в белом, она ведь вдова, и я узнал ее убрус, хотя им закрыто ее лицо! Она лежит в лодке, и там сидят эти трое оборотней! – Честиша взмахом руки показал в сторону берега. – Они в волчьих рубашках, то есть шкурах. Идем скорее со мной, я покажу. Вот только… если у тебя тут нет людей, что же нам делать? Эх, я меча не взял! Но ведь праздник!
– Болли! – окликнул Хельги.
– Я здесь! – Тот уже бежал к нему, победно размахивая луком. – Нашел! Слава богине Скади и прочим асам, нашел! Ну, Хринг, да чтобы я ему хоть ложку без черенка еще когда-нибудь дал! я уж думал, пропал мой лук…
– Идем за ним. – Хельги кивнул на Честишу. – Он говорит, какие-то ульвхеднары хотят похитить мою королеву.
– Да ну! – Болли переменился в лице и грозно нахмурился. – Ну, сейчас мы этим ульвхеднарам открутим их песьи головы и пришьем к задницам!
* * *
Предславу бросили в лодку лицом вниз, но, когда уже отплыли, она сумела повернуться. На дне лодки собралась вода, и скоро ноги и бок у нее намокли. Но хуже было то, что отсюда она ничего не видела, кроме досок борта и темнеющего неба над головой. Ее похитители молча налегали на весла; они так ничего и не сказали, ни ей, ни друг другу, и оттого все сильнее казались не людьми, а настоящими выходцами с Той Стороны, прорвавшимися сюда в одну из тех ночей года, когда истончается грань. Ее везли вниз по течению, то есть к Дивинцу, это она понимала, но все прочее оставалось загадкой. От недоумения у нее даже не получалось испугаться как следует – настолько невероятным и диким казалось происходящее. Кто сейчас находится с ее родом в такой вражде, чтобы решиться на похищение знатной женщины, старшей жрицы? Это уж совсем надо ни к людям, ни к богам почтения не иметь! Если бы, допустим, в Ладоге сейчас оказались какие-то люди из Словенска, преданные Вышеславу, и решили бы увезти невесту Хельги, чтобы помешать ему стать полноправным ладожским князем… Но кто на такое решится без совета со старшими, а послать весть Вышене и получить ответ за такое короткое время никак невозможно! Да и знала бы она, если бы в Ладоге сейчас находились родичи Вышеслава. Они ведь родичи и Велемовой жены Остряны, она уж не пропустила бы! Однако лишь Вышене и Рерику Предслава сейчас могла мешать – не умыслом, но самим своим существованием. Вот только будь это происки поозёр, ее сейчас везли бы в другую сторону, вверх по реке. Может, перепутали с кем? Но ведь на ней сряда вдовы по первому году, ей и замуж идти еще нельзя, это видит всякий, кто не слепой, и поэтому не может быть даже такого, чтобы ее решил умыкнуть какой-нибудь добрый молодец, опаленный страстью. И зачем эти волчьи шкуры? Она ничего не понимала… до тех пор, пока лодка не пристала.
Насколько Предславе, лежа на днище, удавалось различить кусочки берега, они находились на том же месте, где она на днях побывала, – на отмели чуть дальше Дивинца. Один из оборотней выскочил и до половины втащил лодку на сушу, но все трое по-прежнему молчали. Темнело, возле курганов было тихо. Предслава ухитрилась немного приподняться и занять полусидячее положение, опираясь на борт; мужики в волчьих личинах не мешали ей, и она огляделась. Никого! Хоть бы кто-нибудь забрел сюда во время праздничных игр и гуляний! Но в то же время она знала тщету этих надежд. Слишком хорошо ей был известен порядок празднования: как раз сейчас в роще «изгоняют русалок», а потом будут скатывать в воду горящее колесо-солнце. К могилам никто сейчас не пойдет – не захотят пропустить самый важный обряд, да и побоятся. Ее, конечно, ждали для обряда угощения предков, но, скорее всего, подумали, что в Купальскую ночь у недавно обрученной молодой женщины нашлись другие дела. Никто ее не будет искать, все только будут значительно кивать друг другу, обмениваясь ухмылками. Если только сам Хельги не будет в это же время у людей на глазах…
Осознавая, что целиком находится во власти троих оборотней, Предслава все сильнее ощущала страх. Замелькали мысли о купальских жертвах. Мало ли у кого такая большая нужда в помощи богов, что он готов оплатить эту помощь жертвой княжеской крови, пусть и беззаконно похищенной? Начиная дрожать, она снова и снова вертела головой, надеясь различить в сумерках на берегу белое пятно хоть чьей-нибудь рубахи, жадно вслушивалась, не раздастся ли поблизости хоть чей-нибудь голос…
– Привезли, волчатки мои, – послышалось вдруг рядом, и Предслава вздрогнула от неожиданности.
А повернувшись, вскрикнула, пусть крик сквозь убрус во рту прозвучал едва слышно. Она сразу узнала того, кто стоял на песке в двух шагах от лодки, у конца спускавшейся от курганов тропинки. Это была сама Марена, та, которую она видела во сне. Седая, скрюченная, перекошенная старуха, такая уродливая, что среди живых подобного ужаса не может быть, с выпученными глазами, искривленным провалившимся ртом и неровным темным пятном на пол-лица. На выпяченном подбородке отросла настоящая борода из длинных серых волосков, делая ее не женщиной даже, пусть и дряхлой, а совершенно чуждым существом, мужчиной и женщиной сразу, не тем и не другим. Одета она была в серые, некрашеные, небеленые рубахи, старые, кажется, как она сама, рваные и засаленные, что придавало ей особенное сходство с мертвецом, выползшим из земли. Она походила скорее на облезлую больную ворону со сломанной лапой и перебитыми крыльями, на комок полусгнившего вонючего тряпья, чем на живого человека. Предслава не удивилась бы, если бы под рваным подолом обнаружилась голая кость вместо ноги.