– Я не могу рассчитывать на то, что фрейлейн Нордгейм помнит меня, – сказал Вольфганг, подходя ближе. – Наша встреча была слишком мимолетна. Тем более благодарен я господину Нордгейму за то, что он представил меня. Однако я боюсь… надеюсь, фрейлейн, вы здоровы?
– Немного устала с дороги, – ответил Нордгейм за дочь. – Как ты себя чувствуешь сегодня, Алиса?
– Очень плохо, папа, – ответила девушка.
– Жара в этой узкой долине невыносима, – вмешалась баронесса. – Такая духота плохо действует на нервы Алисы. Боюсь, что она не выдержит здесь.
– Но врачи специально послали ее в Гейльборн, мы должны, по крайней мере, подождать результатов, – сказал Нордгейм тоном, в котором слышалось скорее нетерпение, чем забота.
Алиса ничего не сказала, и вообще, короткий ответ, кажется, исчерпал всю ее охоту разговаривать, она предоставила это отцу и баронессе.
Эльмгорст принимал в разговоре сначала лишь скромное участие, но затем незаметно завладел им, и нельзя было не признать, что он умеет привлечь внимание слушателей. Это были не обычные рассуждения о погоде и окрестностях; он говорил о вещах, довольно далеких от круга дамских интересов – о предстоящей постройке горной железной дороги. Он описывал величаво вздымающуюся гору Волькенштейн, зияющее ущелье, через которое предполагалось перекинуть мост, горные потоки и дорогу, которая пройдет через скалы и леса, долины и пропасти. Здесь не было технических подробностей; нет, ряд великолепных красочных картин, дающих живое представление о колоссальном предприятии, развертывался перед глазами слушателей, и инженеру в самом деле удалось заинтересовать их. Баронесса стала на градус теплее, она даже задала несколько вопросов, Алиса тоже слушала, и по временам ее взгляд почти с удивлением обращался на говорящего.
Нордгейм тоже был удивлен красноречием своего протеже. Он знал, что молодой человек имеет скромное происхождение и практически не бывает в обществе, а между тем Эльмгорст держал себя в салоне при дамах так непринужденно и уверенно, точно с юности привык к такой обстановке. В его обращении не проскальзывало и следа навязчивости – он умел оставаться в границах, требуемых первым визитом.
Разговор был в полном разгаре, когда вдруг появившийся лакей доложил со смущенной миной:
– Господин, называющий себя бароном Тургау, желает…
– Желает видеть своего почтеннейшего шурина, – перебил лакея рассерженный голос, и в ту же минуту сильная рука оттолкнула его в сторону. – Черт побери, что это у тебя за порядки, Нордгейм? Я думаю, легче добраться до китайского императора, чем до тебя! Я должен был пройти через три кордона, и, в конце концов, эти олухи в галунах все-таки решили не пускать нас! Ты привез с собой целую шайку таких болванов!
Алиса испуганно приподнялась при звуке грозного голоса, а баронесса в немом негодовании встала медленно и торжественно. Нордгейму такой способ докладывать о себе также не очень нравился, но он быстро овладел собой и пошел навстречу шурину, который появился в салоне в сопровождении дочери.
– Очевидно, ты только под конец назвал себя, – сказал он, – иначе такого недоразумения не возникло бы. Ведь прислуга тебя не знает.
– Не велика была бы беда, если бы к тебе допустили и просто честного человека, – проворчал Тургау, все еще красный от гнева. – Но здесь это, видно, не в обычае. Только тогда, когда я назвался «бароном», лакеи снизошли до милости доложить обо мне.
Ошибка прислуги была, впрочем, вполне извинительна, потому что барон и сегодня был в костюме горца; да и Эрна нисколько не походила на молодую баронессу в своем очень простом темном платье, пригодном скорей для прогулок в горах, чем для визитов, и такой же простой соломенной шляпе на волосах, которые сегодня были собраны под шелковую сетку, но весьма неохотно подчинялись такому стеснению. По-видимому, она еще сильнее отца чувствовала обиду из-за первоначального отказа впустить их, потому что стояла возле него с мрачным выражением и упрямо сжатыми губами, враждебно глядя на присутствующих. Сзади сидел неизменный Грейф, сердито скаливший зубы на лакея, который хотел прогнать его из салона.
Нордгейм собирался по возможности сгладить впечатление, но Тургау не дал ему заговорить.
– А вот и Алиса! – воскликнул он. – Здравствуй, дитя! Наконец-то мы видим тебя! Однако какой же вид у тебя, девочка! Ни кровинки в лице! Настоящий заморыш!
С этими «лестными» словами он направился к молодой девушке с намерением заключить ее в объятия, но баронесса Ласберг, резко бросив «Извините!», так решительно встала между ним и Алисой, точно он покушался на ее жизнь.
– Ну-ну, я не сделаю ничего дурного своей племяннице, – сердито проговорил Тургау. – Вам незачем с таким рвением охранять ее от меня, словно овцу от волка. С кем имею честь?..
– Я – баронесса Ласберг! – объявила она, делая ударение на титуле. Ее осанка и весь ее вид выражали ледяной отпор, но здесь это не произвело действия: барон добродушно схватил протестующе вытянутую руку и потряс ее так, что дама чуть не лишилась сознания.
– Очень рад, чрезвычайно рад! – воскликнул он. – Обо мне уже доложили, а это моя дочь… Эрна, что ты там стоишь, как чужая? Не хочешь, что ли, поздороваться с Алисой?
Эрна медленно подошла; мрачное выражение исчезло с ее лица, когда она взглянула на свою молодую родственницу, которая полулежала на подушке, такая слабая и бледная. Девушка вдруг бурно обняла ее и воскликнула:
– Бедная Алиса! Как мне жаль, что ты больна!
Алиса не ответила на объятие, но когда цветущее личико прижалось к ее мраморно-белой щеке и свежие губки прикоснулись к ней, а искренний голос долетел до ее ушей, по безразличному лицу промелькнуло что-то вроде улыбки, и она тихо ответила:
– Я не больна, а только устала.
– Пожалуйста, баронесса, не так порывисто, – холодно сказала госпожа Ласберг. – Алису нужно очень беречь: у нее в высшей степени чувствительные нервы.
– Что у нее? Нервы? – спросил Тургау. – Это тоже одна из городских привычек! У нас в усадьбе о такой штуке и понятия не имеют. Приехали бы к нам, даю вам слово, через три недели у вас обеих не останется ни одного нерва.
– Я и сама так думаю, – ответила баронесса, бросая на него негодующий взгляд.
– Пойдем, Тургау, оставим девушек знакомиться: ведь они не виделись несколько лет, – сказал Нордгейм, которого покоробила грубость шурина, и жестом пригласил его в соседнюю комнату. В эту минуту Эльмгорст, деликатно удалившийся в оконную нишу во время семейной сцены, вышел оттуда и стал прощаться, причем Нордгейм должен был представить его своему родственнику.
Тургау тотчас вспомнил это имя, которое коллеги молодого инженера поминали с не слишком лестными эпитетами. Он смерил «карьериста» взглядом, и подкупающая наружность последнего, казалось, только усилила его недоверие к нему. Эрна равнодушно обернулась, но вдруг с удивлением отступила назад.
– Я не в первый раз имею честь встречаться с баронессой Тургау, – сказал Эльмгорст, подходя с учтивым поклоном. – Баронесса была так добра, что проводила меня, когда я заблудился на склонах Волькенштейна. Впрочем, ее имя я узнал только теперь.