– Я так пугаю тебя! Очень жаль, но я все-таки принужден навязать тебе свое присутствие, потому что мне надо поговорить с тобой.
– Сейчас? В такую минуту, когда смерть только что переступила порог нашего дома? – устало и с упреком спросила девушка.
– Именно в эту минуту: позднее у меня, может быть, не хватит мужества.
Голос Вальтенберга звучал так странно, глухо и сдавленно, что Эрна с удивлением взглянула на него. Ее глаза встретились с его глазами, но она не увидела в них того огня, который так пугал ее в последнее время: в этих темных глазах светилось теперь что-то другое, ненависть или любовь, а может быть, все вместе – она не могла разобрать.
– Хорошо, – сказала она устало, – я слушаю.
Эрнст молчал, не сводя с нее глаз, потом медленно проговорил:
– Я пришел проститься с тобой.
– Ты уезжаешь? До похорон дяди?
– Да… и не вернусь. Ты не поняла меня, Эрна: речь идет не о нескольких днях или неделях, я прощаюсь, потому что расстаюсь с тобой.
– Расстаешься?
Девушка взглянула на него недоверчиво, с недоумением.
– Ты, кажется, не веришь в мое великодушие? – жестко сказал Вальтенберг. – Действительно, еще вчера я скорее убил бы тебя и твоего Вольфганга, чем вернул бы тебе свободу. Это прошло: он научил меня, как следует побеждать противника. Ты думаешь, я не знаю, чья рука подняла меня, когда я упал в конце моста? Если бы не он, меня убило бы обломками. Ты видела это, я знаю, и еще больше будешь теперь восхищаться своим героем, на которого уже вчера смотрела сияющими глазами. Благодаря этому поступку он возвысился в твоих глазах, тогда как я… что такое для тебя я.
– Да, я видела, – прошептала Эрна, опуская глаза, – но думала, что, оглушенный падением, ты не узнал его в суматохе общего бегства.
– Смертельного врага всегда узнаешь, даже когда он спасает тебе жизнь! Я хотел сказать ему это вчера, сейчас же после катастрофы, но у меня не хватило сил: слово благодарности этому человеку задушило бы меня. Пусть он услышит его от тебя. Скажи ему, что я беру назад свой вызов и освобождаю его от данного слова, что я и тебе возвращаю свободу. Тогда мы будем более чем квиты: я даю ему в десять раз больше, чем стоит жизнь, которую он мне сохранил.
Эрна побледнела и вскочила при этом открытии, хотя давно подозревала истину.
– Ты вызвал его? Так вот чем кончился ваш разговор!
– А ты думала, что я был готов позволить ему наслаждаться счастьем в твоих объятиях? – спросил Вальтенберг с горьким смехом. – Я на это не способен. Я застрелил бы его, не будь того, что случилось вчера, и он дал мне слово явиться на поединок, как только будет окончен его мост; судьбе угодно было самой решить вопрос.
Иронический тон Вальтенберга уже не вводил Эрну в заблуждение, она слышала в нем лишь невыносимую боль и понимала, чего стоило отречение этому страстному человеку. Она с мольбой положила руку на его руку.
– Эрнст, поверь, я чувствую всю тяжесть жертвы, которую ты приносишь. Ты любил меня.
– Да, – резко сказал он, – и был настолько глуп, что воображал, будто такая страсть, как моя, должна удостоиться взаимности. Мне казалось, что если я увезу тебя в другую часть света, и между тобой и Эльмгорстом ляжет океан, ты забудешь его и твое сердце обратится к мужу; теперь мне ясно, что я проиграл. Я никогда не вырву этой любви из твоего сердца, и, хоть бы я и застрелил его, ты будешь любить его даже мертвого. Теперь, когда он в беде, вся твоя душа стремится к нему. Иди же, я больше не мешаю тебе, ты свободна.
– Пойдем вместе! – сказала Эрна тоном задушевной просьбы. – Протяни Вольфгангу руку примирения. Ты можешь это сделать! Теперь ты – великодушный, сильный человек, которого мы можем только благодарить!
Вальтенберг с гневом оттолкнул ее руку.
– Нет, я не хочу, не могу больше видеть этого человека! Если я увижу его, то не отвечаю за себя: во мне опять проснутся все демоны. Ты не знаешь, чего мне стоило укротить их, не буди же их!
Эрна не посмела повторить свою просьбу, она поняла, что эта пылкая натура могла решиться на отречение, но не простить. С безмолвной покорностью она опустила голову.
– Прощай! – сказал Эрнст все тем же резким, враждебным тоном, которого не оставлял в течение всего разговора. – Забудь меня! Это не будет тебе трудно подле него.
Молодая девушка посмотрела на него, в ее глазах стояли горячие слезы.
– Я никогда не забуду тебя, Эрнст, никогда! Но меня всегда будет мучить, что ты расстаешься со мной с ненавистью и горечью в душе.
– С ненавистью? – вскрикнул Вальтенберг с прорвавшейся страстью. И вдруг Эрна почувствовала себя в его объятиях, на его груди. Еще раз осыпал он ее безумными, жгучими ласками, затем оттолкнул от себя и бросился вон из комнаты.
Тем временем совсем рассвело. Дождь прекратился еще с вечера, и ветер немного улегся, дикий взрыв стихий начинал постепенно успокаиваться.
Работы везде прекратились, были оставлены только сторожа в некоторых местах. В самом деле, с тех пор, как Волькенштейнский мост был уничтожен, спасать было уже почти нечего. Самый тяжелый удар был нанесен последним, но и помимо него вся линия железной дороги страшно пострадала, лишь некоторые из многочисленных зданий и мостов остались невредимыми, и восстановление дороги казалось немыслимым. Творец предприятия лежал в своем доме мертвым, предполагаемая передача, само собой разумеется, не могла состояться после катастрофы. Найдутся ли и когда найдутся другие люди, которые возьмутся за полуразрушенное дело, могло показать лишь время.
Вероятно, такие мысли проносились в голове Эльмгорста, одиноко стоявшего со скрещенными на груди руками у края Волькенштейнского ущелья и смотревшего на произведенное бурей опустошение. Хмурое осеннее утро дышало ледяным холодом, в ущельях и долинах еще клубились густые белые массы тумана, длинные гряды облаков лежали на горах, и тяжелое серое небо смотрело на мокрую, изрытую землю, носившую следы страшной катастрофы.
Всюду виднелись вырванные с корнем и сломанные деревья, сброшенные каменные глыбы, массы нанесенной грязи и щебня, следы ног рабочих, с геройским мужеством, но – увы! – тщетно боровшихся со стихиями. Глухо раздавался грохот потока, теперь уже не представлявшего опасности, но все еще бешено низвергавшегося с высоты, и шум ветра, не дававшего покоя истерзанному бурей лесу.
Только в Волькенштейнском ущелье царил покой могилы. Там, в глубине, лежал исполинский глетчер, белый, неподвижный, с торчащими из него грудами земли и камней. Лавина, скатившаяся с вершины Волькенштейна, страшно выросла по пути, потому что снесла вековой заповедный лес, на защиту которого, безусловно, полагались; она сломала столетние сосны, как сухие былинки, и вместе с лесом увлекла вниз часть горного склона. Вся эта масса льда, снега, камня и древесных стволов с бешеной скоростью устремилась на мост и раздавила его. Такого натиска не могло бы выдержать ни одно произведение человеческих рук.