Сработало тогда, может сработать и сейчас. А нерасторопных и туповатых, тех, кого мужики схватят, — тех можно будет и казнить, образцово-показательно казнить, благо, ротмистр в отъезде…
Можно разглядеть глаза передового француза. У него в руке трубка, идиллические клубы табачного дыма, неторопливая походка… У него даже оружия нет, во всяком случае, мушкета не видно. Болтается полусабля на перевязи.
А не слишком ли все просто? Как-то так все складывается… Как по писаному.
К дороге князь сегодня взял с собой только полтора десятка мужиков, даже солдат, прибившихся к его отряду, оставил в лагере. Пустяковое дело, да и мужикам пора привыкать к звуку пальбы.
Тридцать метров до головного француза. Да что ж он как заведенный? Затяжка, два шага, выдох. И снова — затяжка, два шага…
Сидящий на козлах первой фуры француз также выглядит беззаботным. Достал флягу, открыл, хлебнул из нее, закрыл, спрятал куда-то возле ног, а через полминуты — снова достал и снова отхлебнул. И старательно поморщился, видно, что пьет не воду, а нечто крепкое. Может — коньяк, может, грапу какую-нибудь или даже местную сивуху…
Надо что-то решать.
Первый выстрел — за Трубецким. Если он не выстрелит, то нападение не состоится. И если не лежит у князя душа начинать свалку, то так тому и быть… Или просто устал князь?
— Ты как, князь, устал? — спросил себя Трубецкой.
— Чево? — высунулся сбоку Антип. — Чево нужно, барин?
— Ничего, так, несу всякую ахинею…
Антип кивнул с важным видом. Наверняка не понял, что за ахинея такая, но не любит мальчишка признаваться, что не понимает многих слов у барина, гордый.
Надо решать и очень быстро решать…
Пропустить обоз? Или…
Трубецкой не успел ничего решить — возле дороги выстрелило ружье.
Ба-бах!
В нарушение всех его приказов, вопреки его угрозам и наставлениям, кто-то из мужиков спустил курок.
Придорожные кусты окутало дымом, француз, который шел возле второй фуры, рухнул как подкошенный. С пяти метров — даже мужики не промажут, а пуля калибром в семнадцать целых и восемь десятых миллиметра, весом в двадцать пять с половиной граммов не оставляет шансов в случае попадания.
Свинцовый шарик влетает в грудь, ломая ребра и круша органы.
Француз умер еще до того, как упал.
Трубецкой закрыл глаза на мгновение, но успел представить себе, как сейчас вдруг из повозок полезут французские егеря, как загремят залпы в ответ на жиденькие выстрелы его мужиков, как пули станут рвать листья с кустов и калечить тела спрятавшихся за ними людей, как шарахнутся от огненных вспышек и раскаленного свинца мужики — поначалу шарахнутся, а потом попятятся и побегут — не станут мужики терпеть эдакого кошмара. Побегут мужики, а егеря двинутся за ними следом — умелые, ловкие, закаленные. Будет выбивать бегущих по одному, вначале стреляя из штуцеров, потом — прикалывая штыками.
Так добегут мужики до спрятанных телег или не добегут, а лягут все по пути, и одного-двух егеря непременно захватят живыми, поволокут к командиру, и этот захваченный расскажет, где именно сейчас пребывает шайка князя Трубецкого…
Мужички предпочитают называть себя шайкой, хотя сам князь продолжает говорить «отряд». Потому что если «отряд», то он — командир и они воюют, а если «шайка» — то он атаман и они разбойничают.
Чуев по этому поводу очень переживал, ругался и даже как-то врезал в зубы Анфиногену, ляпнувшему, подходя к костру, что-то о разбойничках. Ротмистру вообще было тяжело, ему бы в атаку с саблей наголо да впереди своего эскадрона, а тут… Резать втихомолку, стрелять из кустов, жечь, взрывать… Пленных пытать и казнить.
И французы, схватив кого-то из разбойников, церемониться не будут…
Ударило еще несколько выстрелов, гулко, протяжно. Словно время замедлило свое течение, растягивая мгновения в минуты и минуты в часы. Трубецкой открыл глаза — огненные снопы вырывались из кустов, клубы дыма заливали подлесок, растекались по дороге.
Упали еще двое французов. Третий ударился спиной о колесо фургона, закричал и медленно сполз на землю. Лошадь во второй упряжке, раненная в шею, попыталась встать на дыбы, не удержалась на ногах и повалилась в сторону, обрывая и перепутывая постромки.
Ездовой на первой фуре ударил поводьями, заорал что-то истошно, схватил кнут, который до этого лежал у него в ногах, щелкнул. Лошади рванулись, потащили фургон, ускоряя шаг, — тяжелый фургон, который просто так не разгонишь…
Ездовой снова щелкнул кнутом, потом ударил им лошадей. Солдат, который шел перед обозом, метнулся в сторону, выронив трубку, споткнулся, упал, и колесо фургона прокатилось по его ноге.
Даже сквозь пальбу и шум Трубецкой услышал мерзкий влажный хруст ломаемой кости и вопль боли.
Наконец загрохотали выстрелы в ответ — три, четыре… И снова жахнули ружья из кустов.
Ускоряясь, первый фургон несся к повороту, Трубецкой вскинул винтовку и выстрелил. Вспыхнул порох на полке, ударила отдача в плечо. Пуля поразила ездового в грудь, отшвырнула вглубь повозки. Лошади вломились в подлесок, головная пара упряжки синхронно, как в кино, споткнулась, рухнула на передние ноги… Вторая пара, налетев на них, смяла упавших — хруст, ржание, визг боли, — третья пара ударилась в кучу, и фургон врезался сзади, довершая картину катастрофы.
Трубецкой вскочил, подбежал к лежащим в стороне ружьям, схватил два и бросился к дороге.
Да, черт возьми, это не засада на него, это он сам себя напугал, нафантазировал, как сам бы ловил партизана на живца, ошибся, слава богу, но время тянуть нельзя, если перестрелка затянется, то на звук пальбы могут подтянуться французы — патруль или какая-нибудь часть, просто следовавшая по дороге.
Нужно действовать быстро.
Насколько видел князь, с обозом двигались десятка два французов. Пять или шесть из них уже выведены из строя… все равно у них есть численное преимущество. Выстрелы продолжают звучать, а это значит, что обозники потихоньку приходят в себя, во всяком случае, не настроены бежать. А мужики из отряда Трубецкого стрелять будут не слишком часто, нет у них пока сноровки в заряжании ружей. Да еще под ответным огнем. И продолжаться это не может бесконечно…
Твою мать!
Трубецкой шарахнулся в сторону от лошади, бившейся в постромках. Копыто ударило совсем рядом, одна или две лошади визжали, еще одна пыталась встать на ноги, но остальные лошади упряжки валили ее на землю.
Бегом!
Кричал француз с переломанной ногой, не видел ничего вокруг себя от боли, катался в пыли, схватившись за ногу, не понимая от боли, что своими движениями только увеличивает свои мучения. Обломок кости торчал наружу, кровь, смешиваясь с пылью, превращалась в черно-багровую жижу.
Вторая повозка, раненая лошадь умирала, заливая все вокруг кровью, пять лошадей стояли, опустив головы, покорно ожидая своей судьбы.