— Быстрее, ради бога, быстрее!..
Снова дверь. Темный коридор. Дверь.
Они выбежали во двор.
Небо словно залито кровью. Это закат. Скоро стемнеет. Справа какие-то крики — французы решили не ломиться сквозь здание, а бежали в обход.
Не повезло нам, ребята… Не повезло… Со мной вы точно не уйдете… Не были бы сердобольными идиотами, уже выезжали бы из Москвы, были бы в безопасности… А так…
Да бросьте же вы меня…
У Трубецкого даже хватило сил, чтобы попытаться вырваться из рук Александры. Вырвался и упал на землю. Снова вспышка боли в голове, вкус пыли. Его больше не ведут — его тащат прямо по земле. Ноги цепляются за что-то, голова свесилась — у него нет сил, чтобы держать ее ровно, он видит землю, видит край юбки Александры, видит капли своей крови, которые падают в пыль и превращаются в черные комочки.
Потом — темнота. На мгновение всего, но когда Трубецкой снова открывает глаза, то оказывается, что он лежит на чем-то твердом, а на лицо ему льется вода. Трубецкой открыл рот, пытаясь поймать хоть каплю. Во рту пересохло. Что им — трудно лить ему воду в губы?..
— Жив? — прозвучал голос Александры откуда-то издалека.
— Жив, — ответил Томаш.
— Так бы его и убила, — сказала Александра и засмеялась.
Томаш тоже засмеялся, немного нервно, но весело и искренне.
— Два идиота, — прошептал Трубецкой. — Какого хрена вы за мной вообще вернулись?..
— А вы хотели так быстро от меня отделаться? — спросила Александра. — Не получится. Вас бы просто так убили на улице, это слишком быстро…
— Где мы? — Трубецкой попытался поднять голову, но застонал и закрыл глаза: больно, и шевелиться не получается.
У него ведь пуля в голове. Так ведь?
— Вы смотрели — что у меня с раной? — спросил Трубецкой.
— Это вы меня спрашиваете? — осведомилась Александра.
— Я Томаша спрашиваю…
— Пуля только прочесала по голове. Ушла рикошетом, — сказал Томаш. — Повезло вам, только большая царапина.
— И очень больно. Где мы все-таки?
— Баня. — Томаш положил на лоб Трубецкому мокрую тряпку. — Мы закрылись в бане, так что…
— Они нас быстро выкурят… У вас есть порох и пули?
— Есть. На десяток выстрелов наберется. И два пистолета.
— И полагаете, что сможете отбиться? Что мы сможем отбиться?
Черт, он свою саблю потерял, как же теперь без сабли? Как же теперь…
— Они просто сломают дверь. Или подожгут баню.
— Нет, наверное, они этого не сделают, — сказал Томаш спокойно.
— Это почему?
— Я крикнула солдатам, что вы захватили меня в плен и убьете, если они попытаются штурмовать дом, — сказал Александра.
Просто так сказала, будто ничего особенного. Передала себя в заложницы. Ерунда, пара пустяков.
— Вы же кровавое чудовище, помните? — Александра, судя по голосу, улыбнулась. — Как же не поверить, что вы готовы убить беззащитную девушку?
— Французам есть дело до какой-то там польки, когда у них в руках тот самый обнаглевший кровавый князь Трубецкой?
— Французам, возможно, и нет, но Томаш рассмотрел среди солдат польские мундиры, так что штурма не будет. Поляки не допустят. Во всяком случае — пока.
Во всяком случае — пока. Это она верно сказала.
Пока они будут ждать, не захотят воевать с союзниками, но потом слух о Трубецком дойдет до ближайшего штабного офицера, тот бросится к генералу, и будет отдан приказ прекратить заниматься ерундой и подкатить к баньке пушку. Просто так жечь не будут: горящий дом в деревянной Москве — идея не самая лучшая. А вот ядро шагов с тридцати — сколько тут того двора — самое то. Найдется же у них в Москве пушка?
— Знаете что? — сказал Трубецкой. — Вы как хотите, а я, пожалуй, посплю. Очень, знаете ли, спать хочется. А вы… Вы меня очень обяжете, если подумаете как следует и уйдете отсюда. Скажете, что Томаш выполнял мои приказы, чтобы спасти вам жизнь… Соврете что-нибудь, вам ведь не впервой… А я — посплю… Посплю…
Темная волна накатилась на Трубецкого, отсекая звуки и запахи.
Он только услышал, как Александра назвала его неблагодарной свиньей, улыбнулся и уснул.
Какого черта он здесь вообще делает? За каким дьяволом вошел в это тело? Из самых лучших побуждений. Из самых высоких мотивов, ясное дело.
Снег.
Трубецкой протянул руку, подставил ладонь, поймал снежинку.
…Четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года в Санкт-Петербурге было морозно. Шел небольшой снег, но он не мешал ни участвовать в восстании, ни наблюдать за ним.
Войска, стоящие в строю, — всегда впечатляющее зрелище, но если знать, что стоят солдатики не просто так, а за правое дело стоят, против захвата престола не пойми кем — так это совсем другое дело. Даже стоящие неподалеку зрители из простого народа ощущали причастность к происходящему. Кто-то просто стоял рядом со строем восставших, кто-то выкрикивал что-то вроде: «Нам бы оружие, так мы бы подсобили!», а кто-то даже грозился мало что правительственным войскам юшку пустить, так даже и самого Императора гнать поганой метлой куда подальше с семьей его. А то и чего хуже устроить… Пусть только появится, мать его так!
Многие, наверное, воспринимали все происходящее на Сенатской площади как зрелище — яркое, захватывающее и театральное. Балаганное, в крайнем случае.
Все выглядело красиво и аккуратно. И безопасно. Солдатики стоят ровными рядами, бляхи с пряжками блестят, белые ремни — начищены. Офицеры перед строем — молодые, красивые, как с картинки. Орлы! Да еще с ружьями! Да кто ж супротив такой красоты устоит?
Могло показаться, что если долго кричать «Константина!», то Николай Павлович образумится и вернет скипетр с державой своему старшему брату. Хочет ли старший брат эти тяжелые штукенции — никого из кричащих не волновало.
Константина! И жену его Конституцию!
Шел снег, морозец донимал солдат, которых взбунтовавшиеся офицеры, не подумав, вывели на площадь без шинелей, в одних мундирах. Ярко, красиво и холодно.
И совершенно бессмысленно.
Абсолютно.
Собственно, у декабристов не было выхода, они знали, что на стол Николаю Павловичу уже легло несколько доносов с предупреждением о преступном умысле против Его Императорского Величества. Понятно было, что, несмотря на весь гуманизм тогдашнего самодержавия, вот-вот, с минуты на минуту начнутся аресты. И нужно было либо предавать себя в руки правосудия и просить прощения, либо начинать.
Под суд не хотелось, ясное дело. Оставалось действовать.