Я медленно шагнул вперед, опустив голову. Он обнял меня за плечи и втолкнул в кабинет. Я задрожал, не только от напряжения, но и от холода: его кабинет был единственной комнатой в доме, где стоял кондиционер — не для того, чтобы создавать комфорт для него самого, а чтобы защитить от жары огромные тома Талмуда. Эти бесценные фолианты в кожаных переплетах — некоторым было больше ста лет, например, Виленскому Талмуду, — с огромным риском были вывезены из-под нацистов и теперь составляли единственный «живой» завет, оставшийся от праха и пепла города Зильц.
— Садись, садись! — радушно пригласил он. — Что-нибудь попьешь? Холодного чая? Или, может, стаканчик сельтерской?
— Нет, папа, спасибо, я не хочу пить.
На самом деле рот и горло у меня совершенно пересохли. А губы только что не потрескались.
Отец перегнулся через стол и, глядя поверх очков, уставился на меня.
— Дэниэл, — объявил он, — ты очень бледен. Это, должно быть, от экзаменов, да?
Я только пожал плечами.
— Последнее время ты явно очень мало спал.
Я кивнул, чувствуя вину и стыд, что явился отцу в таком измученном виде. Некоторых его качеств — скажем, неуемной энергии, благодаря которой он мог подолгу обходиться без сна, — я так и не унаследовал.
Он откинулся на спинку кресла.
— Итак… — Он улыбнулся. — Как все прошло?
— Что именно?
— Экзамены. Трудно было? Устал?
Я начал фразу, но мне не хватило смелости ее закончить:
— Я не…
— Хорошо, — просиял отец.
— Не понял?
— Ты же хотел сказать, что трудно не было. Значит, ты хорошо занимался.
— Нет, нет! — выпалил я. Голос у меня слегка дрогнул.
— Дэниэл! — Отец встревожился. — Надеюсь, ты пришел не затем, чтобы сообщить о провале?
— Нет, папа.
— Ну и хорошо! Какую ты получил оценку, неважно. Главное, что экзамены ты сдал.
Господи боже! После стольких лет, когда он непрестанно желал видеть меня в числе самых лучших, он вдруг оказался готов принять среднюю — а быть может, и посредственную оценку моих научных достижений. Ирония происходящего дополнительно усугубила мои терзания.
Я почувствовал, что должен прямо сейчас выложить ему все, как есть, иначе мое отчаянно колотящееся сердце вовсе не даст мне говорить.
— Отец… — начал я. От дрожи в собственном голосе я нервничал еще больше.
Он снял очки и пока еще заботливым тоном проговорил:
— Дэнни, что-то случилось. У тебя на лице написано! Выкладывай, не бойся. Помни: я твой отец!
«Да, именно поэтому я так и боюсь».
— Я не сдавал экзаменов, — выдавил я, приготовившись к тому, что сейчас разверзнутся небеса. Но этого не произошло. Отец в очередной раз меня удивил.
— Дэниэл, — нежно произнес он. — Ты не первый, кто в подобный момент испытывает психологический надлом. Думаю, тебе сейчас надо отдохнуть. Экзамены можно сдать когда угодно.
Кивком головы он разрешил мне уйти. Но я не мог. Я знал, что не смогу смотреть на белый свет, пока все ему не скажу.
— Отец!
— Да, Дэниэл?
— Я не хочу становиться раввином.
Он онемел. Да и вряд ли существовали слова, которые могли бы послужить ответом на подобное заявление.
— Не хочешь? Ты не хочешь идти по стопам своего отца и деда? — Он помолчал, потом почти умоляющим тоном спросил: — Но почему, Дэнни? Скажи мне, почему?
Раз уж я зашел настолько далеко, надо было идти до конца.
— Потому что… я потерял веру.
Наступила апокалиптическая тишина.
— Этого не может быть! — невнятно молвил он, растерянный и потрясенный услышанным. — То, что не удалось римлянам, грекам, Гитлеру…
Он мог не продолжать. Мы оба понимали, что он обвиняет меня в убиении, уничтожении рода зильцских раввинов.
Наконец он прохрипел:
— Дэниэл, мне кажется, тебе следует показаться врачу. Завтра первым же делом позвоним…
— Нет! — перебил я. — Я, может, и нездоров, но эта болезнь неизлечимая. Отец, у меня в голове полно демонов. Ни один врач… — Тут я счел нужным добавить: — Ни один ребе Гершон не сможет изгнать из меня эту боль.
Стало так тихо, что мне казалось, я слышу, как несутся по черному небу облака.
Как ни странно, отец уже совершенно взял себя в руки.
— Дэниэл, — медленно начал он, — я думаю, тебе надо будет съехать отсюда. И как можно скорее.
Я покорно кивнул.
— Возьми все, что тебе нужно, и оставь свой ключ. Потому что больше мы с тобой не увидимся.
Я еще по дороге предвидел подобный исход. Я даже мысленно составил список того, что мне нужно будет забрать из своей комнаты. Но к тому, что последовало дальше, я готов не был.
— Что касается меня, — объявил отец, — то у меня больше нет сына. Я буду тридцать дней читать по тебе кадиш, после чего ты перестанешь для меня существовать навсегда.
Он встал и вышел из комнаты.
В следующую минуту я услышал, как тихонько закрылась входная дверь. Я знал, куда он направился. В шул, чтобы совершить поминальную службу.
Ибо сын его умер.
Следующие сорок пять минут прошли в поспешных сборах. Я взял из своей комнаты всевозможные памятные вещицы да еще прихватил кое-что из одежды и несколько книг. К счастью, основная часть моей библиотеки находилась у меня в общежитии.
Мама, разбуженная нашим разговором, стояла тут же. Она была в халате и без шейтеля на голове выглядела как-то странно. Она что-то быстро говорила, словно пытаясь словами заглушить горечь происходящего. Это был ремейк другой пьесы, сыгранной пятью годами ранее. Драмы под названием «Изгнание Деборы». Только на этот раз мама оставалась совсем одна.
— Я не могу этого вынести! — рыдала она. — Он выгнал обоих моих детей! Куда ты пойдешь, Дэнни? Когда я тебя теперь увижу?
Я мог лишь пожимать плечами. Говорить я боялся, потому что чувствовал, что могу разрыдаться и броситься к ней за утешением, в котором я так нуждался.
Но она задала вопрос по существу. Куда, действительно, мне теперь идти? Пару дней я еще смогу оставаться в общежитии, пока они меня не вышвырнут за предательство, — а что дальше?
— Что ты теперь будешь делать, Дэнни? — всхлипывала мама.
— Не знаю, — буркнул я. — Может, на следующий год пойду в аспирантуру.
— По какой специальности?
— Пока не знаю. Сейчас у меня в голове полная путаница.