На танцполе за мной ухаживали другие врачи и сестры; прежних, из реанимации, я практически не видел. Двое из них, измотанные и осунувшиеся, заглянули сообщить, что уезжают в отпуск. Поскольку мой случай был необычный и увенчался успехом, они захотели со мной попрощаться. Доктор Альба принесла домашний куриный суп, а доктор Бертолуччи – лазанью и большой запас фрикаделек в томатном соусе, как те, которыми он угощал меня в реанимации. Я все еще не умел есть самостоятельно. Ложка дрожала у меня в руке и билась о края тарелки; о том, чтобы донести ее до рта, и речи не было. Доктор Бертолуччи пришел пообедать со мной и Розамундой. Все еще больной, я то и дело поднимал тему каннибализма. Невзирая на это, доктор Бертолуччи остался очень доволен моим состоянием и все повторял: «Вы выкарабкались. Опасность позади». Он спас мне жизнь. Я сидел в кровати, ел обед, приготовленный самим доктором, и вовсю чесал языком. Розамунда тоже была рада и взбудоражена. То был мой первый вечер «на танцполе», учреждение по уходу за хроническими больными мне не грозило.
Сразу после перевода «на танцпол» меня осмотрел дежурный невролог. История болезни хранилась на сестринском посту в толстой папке. Розамунда тоже вела дневник, и дежурный врач задавал ей много вопросов.
В полночь ко мне пришел и доктор Бакст, главный невролог. Он тоже задавал вопросы Розамунде – та осталась ночевать в кресле рядом с моей койкой.
Меня лечили от пневмонии и сердечной недостаточности. И хотя я был «на танцполе», я еще не «выкарабкался», нет. Пока нет. Подробно описывать все свои проблемы я не стану, скажу просто: мое состояние было далеко от нормального, и будущее по-прежнему лежало в тумане.
Доктор Бакст пришел с пакетиком иголок. Осматривая меня – втыкая иголки мне в лицо – он обнаружил, что моя верхняя губа парализована. Даже когда я говорил или смеялся, то чувствовал в ней странное онемение. Врач провел несколько простых тестов – я их провалил. То и дело он просил меня рисовать циферблаты часов. Поначалу я не мог нарисовать вообще ничего. Руки не слушались, полностью мне отказали. Я не мог есть суп и расписываться. Не мог держать ручку. Когда врач просил: «Нарисуйте мне часики», я выводил в лучшем случае кривой ноль. Доктор Бакст считал, что все это – следствие отравления. Бедье на Сен-Мартене накормил меня ядовитой рыбой. Невролог сказал, что я стал жертвой сигуатоксина. Я уже готов был поверить, что Карибские острова – самое худшее место на земле. Врач-француз, к которому я обратился на острове, диагностировал у меня денге. Впрочем, он мог и скрыть истинный диагноз. Австралийский эксперт по сигуатоксину описал симптомы этой болезни доктору Баксту по телефону. Хотя некоторые из бостонских коллег Бакста не согласились с диагнозом, я был склонен верить Баксту, поскольку проникся к нему теплыми чувствами – по причинам, что и говорить, не имеющим никакого отношения к медицине.
Скажу просто: я должен был решить, стоит мне или не стоит прилагать усилия для собственного выздоровления. Несколько недель я лежал без сознания, и мое тело превратилось в неузнаваемую рухлядь. Сфинктеры меня не слушались, я не столько ходил, сколько спотыкался – висел на железной раме. Когда-то я был младшим сыном в большой семье; теперь выросли мои собственные дети. Когда они приходили в гости, казалось, с их лиц на меня смотрят мои глаза. Я еще не умер, но уже очень скоро меня должны были снять с производства, заменив более современной моделью. Равельштейн в таких случаях советовал не терять голову.
Розамунда была убеждена, что я должен жить дальше. Конечно, это она меня спасла – вовремя доставила в Бостон, ни на минуту не покидала меня в реанимации. Когда я начинал задыхаться, она приподнимала кислородную маску и протирала изнутри мой рот. Лишь когда мне поставили аппарат для искусственной вентиляции легких, она на час съездила домой – переодеться.
Часто приходил доктор Бакст. Нерегулярно, в самое странное время суток. Он говорил: «Нарисуйте-ка часики. Время – 10:47». Или: «Какое сегодня число? Только не говорите, что не следите за такой ерундой. Мне нужен точный ответ». Или: «Умножьте семьдесят два на девяноста три… так, а теперь… разделите пять тысяч триста двадцать два на сорок шесть».
Слава Богу, я еще не забыл таблицу умножения.
Более «сложные» вопросы он со мной не обсуждал – как и вопросы, касающиеся пределов моего возможного выздоровления.
В восемь лет я переболел перитонитом, осложненным пневмонией. Когда я вернулся из больницы, мне нужно было решить, хочу ли я до конца жизни оставаться инвалидом, которого ненавидят старшие братья за монополизацию родительской любви и внимания. Как такие решения принимаются в детстве – загадка. Зато сейчас я понимаю, что решил тогда не быть хиляком. В каком-то магазинчике я нашел книгу Уолтэра Ч. Кэмпа о физических тренировках и пошел по стопам знаменитого футбольного тренера: начал таскать из подвала полные ведра угля – на вытянутых руках. Я подтягивался на турнике, занимался с боксерской грушей и булавами. Изучил вдохновляющий трактат под названием «Как стать и оставаться сильным». Рассказывал всем, что занимаюсь спортом – и не преувеличивал. Притом что у меня начисто отсутствовали какие-либо способности к спорту. Однако решение, принятое мною в восьмилетнем возрасте, оказалось правильным. Спустя семьдесят лет я готовился повторить подвиг.
По редкому стечению обстоятельств у доктора Бакста в это время лечилась еще одна пациентка с сигуатерой. Она заразилась во Флориде. Токсин рвет нервную систему в клочья, но быстро выводится из организма, поэтому уже через несколько дней от него не остается и следа. К счастью, в ее случае заболевание диагностировали на ранней стадии, и, как только кровь очистилась от токсина, она отправилась домой.
Я же до сих пор толкал ходунки по извилистым коридорам, твердо вознамерившись научиться ходить самостоятельно. В ду ше меня держали и мыли добрые санитарки, которые всякого навидались на службе, – мое страшное тело их не пугало.
Я предполагал, что мой невролог и ангел-хранитель не понаслышке знаком со случаями вроде моего и четко понимает, что мне «светит». Если позволить атрофироваться мелким мышцам, руки и ноги усохнут, и я не смогу держать равновесие. Что ж, вполне себе вариант – вы не представляете, как надоедает часами месить пластилин и складывать пазлы только затем, чтобы при очередном осмотре своего тела увидеть все те же длинные дряблые складки кожи на внутренней стороне иссохших рук.
Только сейчас я понимаю, сколько такта было в поведении доктора Бакста. Он отлично знал: без прописанных им упражнений я попросту развалюсь на куски. Хотя я ненавидел эти упражнения, позволить себе развалиться я не мог. Более того, я должен был выздороветь ради Розамунды. Да, мне очень хотелось все бросить, но не зря же она столько билась за мою жизнь. Мой отказ бороться стал бы плевком ей в душу. И, в конце концов, чтобы жить дальше, мне надлежало стать прежним, уметь самостоятельно делать все то, из чего раньше состояла моя жизнь.
Доктор Бакст был первоклассным диагностом, однако остальные врачи поставили его диагноз под вопрос. Сигуатера – тропическое заболевание. Токсин переносится рифовыми рыбами – «piscavores», как называл их доктор Бакст. Никакая термическая обработка не могла уничтожить яд из недожаренного луциана, которым меня потчевал месье Бедье, брюзгливый хозяин самого французского из французских заведений на Сен-Мартене. Он приехал в тропики, чтобы заработать денег на учебу своим маленьким дочерям – нынче девушкам нужно не dot, а образование. (Равельштейн, который является мне всегда, стоит вспомнить этих людей и связанные с ними истории, предпочел бы приданому французское «dot».) Бедье играл роль настоящего француза – и считал, что больше он ничем своим посетителям не обязан. Они сами идут на риск, поедая piscavores коралловых рифов, а его дело – без лишних рисков вложить заработанные деньги. Ни Бедье, ни врач, к которому я ходил на Сен-Мартене, не отвечали на запросы из Бостона.