И при этих последних словах проповедник, плача, поцеловал бронзовую собаку в истертый нос. Заплакали и многие из тех, кто слышали эту речь, – хотя далеко не всё поняли в ней.

* * *

Глубокой ночью Такэно в последний раз обошел свою территорию. Староста вновь был с ним, обязанный по долгу службы сопровождать Такэно, однако ноги плохо слушались его, и он то и дело норовил упасть. Такэно приходилось придерживать его за пояс да еще выслушивать бесконечные извинения старосты по этому поводу.

С такой обузой Такэно вряд ли мог бы что-либо предпринять, если бы в его квартале случилось серьезное происшествие, но, к счастью, все было в порядке. Жители смирного нрава давно разошлись по своим домам, а гуляки долго бы еще, наверно, шатались по городу, но и их разогнал холодный ветер; лишь откуда-то издали доносилась заунывная песня, которую нестройно выводили пьяные голоса.

Жаровни с улиц были убраны, огонь после наступления полуночи повсюду потушен, как то предписывал обычай. Праздник закончился.

Можно было отправляться домой, но Такэно остановил спившийся поэт. Он выпил сегодня невероятное количество рисовой водки, которую ему подносили за то, что он читал свои стихи. Другой человек от стольких подношений пал бы замертво, но поэт крепко стоял на ногах: его только время от времени качало то вправо, то влево, но каждый раз ему удавалось вернуться в равновесное состояние.

– Господин мой, – говорил он Такэно, старательно произнося слова, – клянусь великими богами, я не посмел бы вас задерживать, однако у меня есть важная новость для вас. Не для вас как для вас, а для вас как для слуги князя. Я имею в виду не того слугу, который обслуживает, а того, который служит. Вот для вас как не для вас, а для того слуги, который не обслуживает князя, а служит ему – моя новость.

– Я слушаю вас, почтенный, – отвечал ему Такэно.

– Сегодня утром я написал: «Полет сороки над радугой небесной…» – ну и так далее, и значит, «ночь ушла без остатка». Хорошие стихи, правда?… Мои руки дрожат, всегда дрожат, так дрожат, что я не могу поднести стакан ко рту, – но еще могу писать стихи… Однако я хотел сказать не об этом, не об этом, мой господин. «Ночь ушла без остатка», – хорошо написано, красиво написано. Меня благодарили за мои стихи, весь день благодарили. «Ночь прошла без остатка. Как славно вы написали», – говорили они мне. Как славно… Да только это вранье! Нет, нет, не то вранье, что мне говорили, а то, что я написал. Вы, верно, подумали, что не я написал эти стихи? Нет, господин мой, клянусь великими богами, эти стихи написал я. По крайней мере, мне кажется, что они возникли в моей голове. Но речь о другом… О чем я собирался говорить с вами? Мысли теряются… Не уходите, прошу вас. Сейчас я вспомню.

– Гоните его прочь, пьянчугу! – вдруг зычно закричал проснувшийся староста.

– Тише, господин староста. Вы ведь должностное лицо, – укоризненно заметил ему Такэно и тот опять обмяк, закрыв глаза.

– Вспомнил! – воскликнул поэт. – Должностное лицо! Да, должностное лицо! Вы ведь тоже должностное лицо, и как должностное лицо вы должны доложить о том, что должно. Ночь прошла без остатка – это вранье. Ночь не прошла, – ночь наступает.

– Это я должен доложить князю? – спросил Такэно с легкой улыбкой. – Но простите, я вас перебил.

– Ночь настала, ночь настанет, ночь настает… Ночь настает, – вот о чем вам должно доложить нашему правителю. Я чувствую, я знаю, – на нас надвигается ночь. Тьма, которая сейчас окружает нас, ерунда. На нас надвигается настоящая ночь.

– Извините, я не понимаю вас.

– Господин мой, позвольте у вас узнать, как мы определяем приближение ночи?

– Это очень простой вопрос. День сменяется вечером, сумерки свидетельствуют о приближении ночи.

– Разрешите не согласиться с вами, мой господин. Сумерки бывают и посреди дня, когда сгущаются облака или солнце вдруг затеняет свой лик.

– Это правда, но вечерние сумерки особенные.

– А что же в них такого особенного?

Такэно призадумался.

– Ну, я не знаю, как это выразить, я не поэт, однако в вечерних сумерках есть нечто, свидетельствующее о приближении ночи. Затишье, что ли… И запахи, конечно, особые запахи вечера, – дневные запахи другие.

– О, мой господин, вы вполне могли бы стать поэтом! Да, да, именно затишье и запахи: по ним мы определяем приближение ночи. А еще мы чувствуем ее приход; тонко чувствующие люди могут определить наступление ночной поры даже находясь в закрытом помещении без окон. Так вот, доложите нашему правителю, что сейчас у нас вечерние затишье, что в воздухе уже носятся запахи ночи, и предчувствие ее не покидает меня.

– Прочь, прочь, старый пьяница! – опять возопил пробудившийся староста.

– Да, я пьяница, – гордо сказал поэт. – Я пью от невыносимой тоски жизни и нестерпимой радости бытия. Вы меня понимаете, мой господин. Я вижу, что вы меня понимаете… Доложите же князю, что приближается ночь – холодная страшная ночь. Надо готовиться к ней; время зажигать огни. А в городе все огни погасили.

Поэта пошатнуло; он взмахнул руками, физиономия его скривилась, и он то ли заплакал, то ли засмеялся.

– Не слушайте этого прощелыгу, господин, он наверняка хочет выпросить у вас денег на выпивку, – пробормотал староста и в третий раз прикрикнул на поэта:

– Пошел прочь, бездельник!

Поэт, не обращая на него внимания, кое-как поклонился Такэно и побрел по пустой и темной улице, раскачиваясь и бормоча себе под нос: «Полет сороки над радугой небесной, как мостик в небе… Над радугой небесной как мостик в небе сороки полет… Как мостик в небе сороки полет над небесной радугой…»

– Пьяница, – повторил староста и икнул, смущенно прикрыв рот рукой. – Самый бесполезный и вредный человек в моем квартале. Вот помяните мое слово: этого негодяя когда-нибудь казнят или убьют в пьяной драке.

Утро свежего снега

Ровным белым светом наполнилось утро – снег лежал повсюду: на деревьях и дорожках сада, на клумбах со срезанными цветами, на крыше дома и на его террасе, на берегу озера, на галереях и золоченых перилах пустого княжеского дворца. Снега выпало так много, что даже высокие кусты вечнозеленого бересклета тонули в нем и лишь верхние листья выглядывали из огромных сугробов.

Холода, державшиеся несколько дней, отступили; плотное снежное одеяние укрыло землю от мороза, и свежесть утра была мягкой и приятной. Вскоре после рассвета закрывавшие небо облака начали таять; солнце, поднимающееся над лесом, вначале раскрасило нежными розовыми лучами белизну снега, а потом, засияв в полном блеске, заставило сверкать и переливаться снежное покрывало.

Но это великолепие было недолгим: едва солнце поднялось выше, едва его лучи набрали силу, как снег обмяк, потускнел и перестал светиться. Скоро на дорожках и лужайках появились проталины; к озеру побежали ручейки талой воды, сперва робко, а потом все увереннее и сильнее. С деревьев с шумом начали падать громадные снежные комья, от веток и стволов пошел пар.