Она снова дергает носом, чешет себе руку. Я слежу за ее пальцами – пальцы дрожат.
Она ловит мой взгляд.
– Так все время. Играть я не могу. Пальцы словно чужие.
Она замолкает, и я готовлюсь к следующему взрыву эмоций. Неотвратимому.
– Это ужасно, Селестина! Сегодня какая-то женщина посмотрела на меня так, словно я детоубийца. Лучше бы меня сразу казнили, чем жить так.
Хорошо, что я не могу шевелить языком. Все равно ответить ей нечего.
– Удачи тебе, Селестина.
Она встала и вышла из моей комнаты.
А потом вошла мама, обнадеженная:
– Тебе теперь лучше, дорогая?
Закрываю глаза, уплываю.
Четвертый день
Я проснулась. И снова, как в три первых дня, тут же постаралась загнать себя обратно в сон. Успела только осознать, что кошмар мне не приснился, все так и есть на самом деле, и сон – мое единственное спасение, повернулась на бок – спина очень болит, – пристроила голову так, чтобы не касаться виском подушки, а еще чтобы одеяло не задевало рану на груди, и правую ладонь оставить сверху, раскрытой – впрочем, с тугим бинтом руку и не сожмешь. Только в такой позе я нахожу покой. Покой? Раньше я была точнее в употреблении слов.
Из комнаты я все три дня не отлучалась. С постели встаю только в туалет. Не видела никого, кроме доктора Смита и Ангелины Тиндер, родителей и сестры. Эвана ко мне не пускают, и это, я думаю, правильно. Мама возится со мной день и ночь, обрабатывает раны, меняет повязки, мажет всякими средствами, чтобы снять боль, не допустить заражения. Иногда, проснувшись ночью, я вижу на стуле у постели Джунипер, она сидит и смотрит куда-то в пространство, а когда я снова просыпаюсь, ее уже нет, так что, может быть, она мне всего лишь приснилась. Мы коротко поговорили, когда я вернулась домой из замка, но нам обеим было неловко. Я понимаю, что Джунипер не хотела мне зла и не имеет к этому отношения и не ее тут вина, и все же во мне кипит и булькает гнев. Она могла бы поддержать меня тогда, в автобусе, могла бы выступить в суде и сказать, что я не усаживала старика. Почему она не пришла в суд и не сказала? Теперь она чувствует себя виноватой, я это заметила сразу, как порог переступила, и обозлилась. Мне хотелось во всем винить ее. Ее, а не себя.
Меня глушат обезболивающим, вот и хорошо. Одурманенная, я словно расстаюсь с телом, выхожу из реальности, мое горе смягчается. Иногда я соображаю, что у нас под дверью собралась толпа, но я не смотрю в окно, и мы никогда не говорим об этом с родителями. Я угадываю, когда папа уезжает на работу и возвращается, не по гулу мотора, а потому что начинают работать камеры, толпа оживает, корреспонденты, тесня друг друга, выкрикивают вопросы. Кто-то подобрее, кто-то отвратителен, набрасываются на него, когда он уезжает и когда приезжает домой. Ответов я не разбираю, если он вообще отвечает, но и мне хотелось бы знать, продолжает ли он любить Самую Порочную Личность в истории нашей страны.
– Мистер Норт, вы любите свою дочь?
– Мистер Норт, как вы можете ее любить? – кричит другой.
Но, значит, он думает, что меня все еще любят, пусть даже ему это и кажется странным. С ними ничего подобного случиться не может, с ними и с теми, кого они любят. Это немыслимо. Кто-то считает меня опасной для общества, но в глазах большинства я лишь забава. Я ведь слышу, как они смеются вслед моему отцу и возвращаются к своим делам, и все это для них развлечение. Моя жизнь – драма для зрителей.
Некоторые голоса я узнаю. Репортеры, собиратели сплетен, телеведущие, такие знакомые голоса из прошлого. На этот раз они обсуждают меня, только это вовсе не похоже на меня, на ту девушку, которой я была, – какая-то сконструированная версия, ее я не могу признать. Анализируют, анатомируют мои поступки так пристально, как мне бы и в голову не пришло. Наплевать, я слишком слаба, чтобы волноваться по этому поводу, слишком растеряна, чтобы вслушиваться. Звук вливается в уши и мозг и сразу же выливается обратно. Лучше я посплю.
В комнате стоит телевизор, но я не включаю ни его, ни телефон. Это – утраченная часть меня, невидимая, а я-то даже не знала, как она важна. Я отреклась от нее и превратилась в ничто.
Пока что моя жизнь с Клеймом мало чем отличается от обычной. Я еще никуда не выходила, ничего не делала. Лежу в постели, и все же я не чувствую себя прежней. Дело не в шрамах и не в боли – я вся изменилась, до мозга костей. Чего судья Креван и добивался.
В дверь постучали, это мама. Я научилась узнавать родных с закрытыми глазами, они ведут себя по-разному. Отец очень осторожен, двигается неуверенно, как будто боится меня потревожить. Мама, наоборот, решительна, она приходит по делу и даже не ждет ответа на стук, входит сразу. Я повернулась на спину, чтобы видеть ее лицо, и это движение отозвалось болью.
– Твой отец придумал, как привозить гостей. Он затонировал окна джипа, теперь он может встречать гостей на станции и везти их прямо в гараж, никто и не разглядит.
А из гаража прямой ход на кухню, так что людям не придется проходить через двор.
– Если ты хочешь с кем-нибудь повидаться…
– Арт, – только и могу выговорить я. Чуть ли не первое слово за все эти дни. В других обстоятельствах это показалось бы мне романтичным.
Мама смотрит вниз, на свои сцепленные руки, и на ее лице отчетливо проступает ужас. Не следовало спрашивать о нем. Почему он до сих пор сам не пришел? Я ждала. Прислушивалась. Каждый раз, когда раздавался звонок в дверь, я надеялась, что это он – но нет.
– Никто не знает, куда он подевался, – признается наконец мама. – После суда он зашел домой, сложил вещи и ушел.
– Наверняка Креван знает, где он, – бормочу я, язык все еще плохо повинуется мне, в горле пересохло, слова даются с трудом. Язык едва умещается во рту. Этот ожог будет заживать дольше других: пока еще сойдут волдыри и присохшие корки.
– Нет. С ума сходит, пытается его разыскать.
Я улыбаюсь. Хорошая новость.
Мама протягивает мне стакан воды с соломинкой.
– Люди стыдятся приходить ко мне? Поэтому они предпочтут пробираться через гараж?
– Нет. – Мама на секунду примолкла и продолжала: – Это для тебя. Чтобы ты могла уезжать и приезжать, а репортеры ничего не заметили.
– Я никуда не собираюсь.
– А в школу?
Я с изумлении уставилась на нее.
– Через две недели. Как поправишься. Вечно прятаться нельзя.
Как ни странно, про себя я так и надеялась: никогда не поправлюсь, никогда не придется выходить из дома.
– Да тебе и не позволят оставаться дома. Придется выйти к людям, Селестина.
Интересно, думаю я, как она применяет это правило к самой себе. У нее мешки под глазами, все это время она тоже не выходила, не ездила в любимую клинику на небольшую косметическую операцию, хотя ей, наверное, понадобится полностью переменить лицо после такой публичности. Как все это скажется на ее работе, не потеряла ли она часть заказчиков? Было бы наивно думать, что для нее все обойдется. По закону никто не должен подвергаться дискриминации из-за порочных родственников. Никто не несет ответственности за действия своих близких, и все же наниматель всегда найдет способ ущемить такого человека. Многим людям я испортила жизнь, вот и маме в том числе.