Приехав в тюрьму, писательница заявила о своем прибытии дежурному:
— Я хотела бы встретиться с Лайлой Ковальской. Я не договаривалась о сегодняшнем визите, но не могли бы вы узнать — может быть, она все равно согласится меня принять? Я хотела бы поговорить с ней об открытках.
Стоя в ожидании у решетки ворот, Эрика затаила дыхание. Вскоре механизм загудел, ворота открылись, и она с бьющимся сердцем направилась к зданию. В крови гулял адреналин, заставляя ее дышать часто и поверхностно — ей пришлось остановиться и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Теперь речь шла не только о давнем убийстве, но и о пяти похищенных девочках.
— Что тебе нужно? — спросила Лайла, когда ее посетительница вошла в комнату для свиданий. Она стояла спиной к ней, глядя в окно.
— Я видела открытки, — сказала Фальк. Она села, достала их из сумочки и разложила на столе. Заключенная стояла неподвижно, и солнце просвечивало сквозь ее коротко подстриженные волосы, так что кожа ее головы была хорошо видна.
— Их не должны были хранить. Я ясно просила их выбросить, — произнесла она тихо.
Тон у нее был не сердитый, а скорее обреченный, и Эрике даже почудился в нем призвук облегчения.
— Их не выбросили. И мне кажется, ты знаешь, кто их послал и зачем, — сказала она Ковальской.
— Я догадывалась, что ты рано или поздно что-то учуешь. Наверное, в глубине души я даже на это надеялась. — Лайла повернулась и медленно опустилась на стул напротив писательницы. Некоторое время она сидела неподвижно, разглядывая свои руки, лежавшие на столе.
— Ты не решалась рассказать, потому что открытки были скрытой угрозой. В них содержался посыл, который могла понять только ты. Так? — спросила Фальк.
— Да. Да и кто бы мне поверил? — Ковальская пожала плечами, и ее руки чуть заметно задрожали. — Я вынуждена была защищать то единственное, что у меня осталось. Единственное, что для меня еще имеет значение.
Она подняла свои холодные голубые глаза и посмотрела на Эрику.
— Ты ведь тоже это знаешь, не так ли? — добавила она.
— Петер жив, и у тебя есть основания полагать, что он в опасности, да? И именно его ты пытаешься защитить? Да, я догадалась, — подтвердила ее мысли посетительница. — И мне кажется, что вы с сестрой куда ближе друг другу, чем стараетесь показать. А разрыв отношений между вами — всего лишь дымовая завеса, чтобы скрыть, что она забрала к себе Петера, когда умерла ваша мать. — Эрика улыбнулась. — В одной из наших бесед ты упомянула, что твой сын шепелявил, а когда я звонила твоей сестре, мне ответил мужчина, который представился как ее сын. Он тоже шепелявил — поначалу мне показалось, что это легкий испанский акцент. Прошло немало времени, прежде чем я это связала — и то наугад.
— Какой у него был голос? — спросила заключенная.
Сердце у Эрики сжалось, когда она осознала, что Лайла все эти годы не видела сына и не разговаривала с ним. Повинуясь внезапному чувству, она положила ладонь на руку Ковальской:
— Он показался мне очень приятным и симпатичным. А на заднем плане я слышала голоса его детей.
Лайла кивнула, не отдернув руку. Глаза ее увлажнились, и писательница увидела, что она борется со слезами.
— Он вернулся домой и нашел бабушку, мою мать, убитой. Он догадался, кто это сделал, и понял, что ему самому угрожает опасность. Тогда он связался с моей сестрой, которая помогла ему перебраться в Испанию. С тех пор она воспитывала его как собственного сына, — вздохнула Лайла.
— Но как ему удавалось все эти годы обходиться без удостоверения личности и других документов? — удивилась Эрика.
— Муж Агнеты — высокопоставленный политик. Ему каким-то образом удалось раздобыть для Петера новые документы, по которым он был записан как их сын.
— Ты поняла, как связаны почтовые штемпели на открытках? — спросила Фальк.
Лайла изумленно посмотрела на нее и высвободила руку:
— Нет, я о них даже не подумала. Знаю только, что каждый раз, когда кто-то исчезал, мне приходила открытка, а несколько дней спустя я получала письмо с газетными вырезками.
— Да что ты говоришь! А откуда они были посланы?
Эрика не могла скрыть своего удивления. Об этом она даже не подозревала!
— Понятия не имею. Отправитель указан не был, и я выбросила конверты. Но адрес был отпечатан штампом, как на открытках. Само собой, я испугалась до смерти. Я поняла, что укрытие Петера обнаружено и что он, возможно, станет следующей жертвой. Сюжеты на открытках я не могла истолковать иначе.
— Понимаю. Но как ты объясняла для себя газетные вырезки? — спросила писательница, с любопытством глядя на Ковальскую.
— Я видела только один вариант. Что Девочка жива и хочет отомстить мне, отнять у меня Петера. Вырезки из газеты — это всего лишь способ показать мне, на что она способна, — отозвалась та.
— Когда ты поняла, что она жива? — чуть слышно спросила Эрика, однако ее вопрос эхом разнесся по комнате.
Лайла подняла на нее свои голубые глаза — и в ее взгляде отразились все долгие годы тайн, скорби, потерь и гнева.
— Когда она убила мою мать, — ответила она еле слышно.
— Но зачем она это сделала?
Фальк ничего не записывала: она просто сидела и слушала. Ее уже не волновало, соберет ли она материал для своей книги. Она даже не была уверена, что у нее хватит сил эту книгу написать.
— Кто знает? — Ковальская пожала плечами. — Из мести? Потому что ей так захотелось и она получала от этого удовольствие? Я никогда не понимала, что происходило у нее на душе. Она была как инопланетянка, устроенная не так, как все мы.
— Когда ты заметила, что с ней что-то не так?
— Рано, почти с самого начала. Мамы всегда чувствуют, когда с их детьми что-то не так. И все же я не…
Она отвернулась, но Эрика успела увидеть боль в ее взгляде.
— Но почему?.. — Писательница даже не знала, как сформулировать то, что хотела сказать. Задавать вопросы было нелегко, но понять ответы на них при всех обстоятельствах было еще труднее.
— Мы поступали неправильно. Я знаю. Но мы просто не знали, как себя вести. А Владек был родом из другого мира с другими привычками и представлениями. — Заключенная умоляюще посмотрела на Эрику. — Он был добрым человеком, но столкнулся с тем, с чем не мог справиться. А я ничего не делала, чтобы помешать ему. Все становилось все хуже и хуже, наше незнание и страх брали верх над доводами разума, и я могу сказать, что под конец я просто ненавидела ее. Я ненавидела собственного ребенка.
Лайла всхлипнула.
— Что ты почувствовала, когда поняла, что она жива? — осторожно спросила Фальк.
— Я оплакивала ее, когда узнала, что она погибла. Верь мне, это правда. Хотя я скорее оплакивала ту дочь, которой у меня никогда не было.