Хотя толку от заседаний было немного. Немцы закусили удила. И получили новый козырь — в Брест прибыла делегация украинской Центральной Рады. Как и большевики, наглая, самоуверенная. Ведь у украинцев был хлеб! Австрийцев они вообще вогнали в шок, потребовав отдать им Галицию и Буковину. Хотите кушать, так уступайте. Однако немцы быстро нашли с украинцами общий язык. Пообещали Холмщину (которую уже пообещали полякам). И принялись использовать самостийников против большевиков.
Но пока спорили и заседали, положение Центральных держав стало уже совсем катастрофическим. Началась голодная забастовка в Вене, за ней — стачка в Берлине. Надежды на революции казались такими близкими… И Троцкий, в свою очередь, закусил удила. Уступки отвергал. Отделения Украины и легитимности ее делегатов не признавал. Германский министр Кюльман оценивал Льва Давидовича куда более серьезным и опасным оппонентом, чем Каменев или Иоффе. Писал о Троцком: «Не очень большие, острые и насквозь пронизывающие глаза за резкими стеклами очков смотрели на его собеседника сверлящим и критическим взглядом. Выражение его лица явно указывало на то, что он лучше бы завершил малосимпатичные ему переговоры парой гранат, швырнув их через зеленый стол…»
Ну нет, тут Кюльман явно загипнотизировал сам себя образом «железного вождя». Троцкий и впрямь стремился выглядеть таким. Но он мог быть и другим. Чернин, например, поинтересовался, не нужно ли вернуть Льву Давидовичу архив, оставленный им в Вене в 1914 г.? Намек более чем прозрачный, если вспомнить, что Троцкий спешно выезжал из Австрии по подсказке начальника полиции Гейера. И нарком ответил, что был бы очень признателен за такую любезность. Через Троцкого удалось добиться освобождения Отто Бауэра — видного венского социалиста, которого он хорошо знал по кафе «Централь», а теперь находившегося в русском плену. А когда переговоры очередной раз решено было прервать, Лев Давидович обратился к немцам с личной просьбой. Дескать, сынишка коллекционирует почтовые марки, и «ему было бы приятно получить комплект оккупационных марок» — т. е. марок российских, бельгийских, французских, на которых военные власти делали надпечатки «Ob», «Ost» и др. Между прочим, такое поведение даже для немцев показалось не слишком этичным — министр иностранных дел просит у чужеземцев, захвативших территории его государства, подарить оккупационные сувениры! Но, разумеется, исполнили, преподнесли целую пачку. Лев Давидович был очень тронут, сердечно благодарил, привез подарок в Петроград, и его сын в Коммерческом училище хвастался редкостью, полученной из-за линии фронта [170].
В самом Совнаркоме, в ЦК большевиков, по поводу войны и мира царил полный раздрай. Левые эсеры и «левые коммунисты» во главе с Бухариным требовали отвергнуть германские условия. И если даже немцы за это скинут советскую власть, то и шут с ним. Надо, мол, делать ставку на «революционную войну», а она уж перерастет в «мировую революцию». Но Ленин и его окружение рисковать своей властью не желали… Троцкому терять достигнутое положение тоже абсолютно не улыбалось. Однако и на ответную любезность Берлину и Вене за архивы с марками открыто он пойти не мог. Ведь за ним стояли американцы и англичане. И 24 января на заседании ЦК он выдвинул «компромиссную» формулу: «мира не заключаем, но и войны не ведем». За это проголосовало 9 человек — против 7. Но в числе противников был Ленин. Настаивал, чтобы мир заключать на любых условиях. Поддержал Свердлов. С его помощью вопрос раз за разом выносился на переголосование, но оставался не решенным.
Последний раунд переговоров в Бресте начался 30 января 1918 г. И обстановка опять успела измениться. На Украине красные части громили Центральную Раду. Троцкий объявлял ее несуществующей. В Харькове большевики спешно сформировали другое «украинское правительство» во главе с румынским подданным Раковским. И прислали в Брест делегацию от этого «правительства». Но для Германии-то было выгоднее признавать «легитимной» Раду. А Льва Давидовича немцы крепко щелкнули по носу. Натравили на него делегатов Рады, и те открытым текстом высказали, что думают о большевиках вообще, и о Троцком в частности. «Успех превзошел все ожидания. Грубости, высказанные украинскими представителями, были просто комичными… Троцкий был в столь подавленном состоянии, что вызывал сожаление. Совершенно бледный, с широко раскрытыми глазами, он нервно что-то рисовал на бумаге. Крупные капли пота текли с его лица» [174].
Вдобавок в Берлине перехватили радиообращение из Петрограда, большевики призывали немецких солдат к убийству кайзера, генералов и к братанию. Тут уж Вильгельм рассвирепел. И приказал заканчивать брестский фарс. Ну а с украинцев поражения сбили спесь. Теперь они откровенно подлизывались к немцам, абы защитили. И 8 февраля делегация Рады заключила с Германией и Австро-Венгрией сепаратный мир. Избавив их от угрозы голода и голодных бунтов… И вот тогда-то положение большевиков стало совсем паршивым. Немцы заговорили языком ультиматумов. Потребовали от красных убраться с территории дружественного Германии «государства» — Украины. Добавили новые территориальные претензии. На что Троцкий 11 февраля ответил своим сакраментальным заявлением — «войну прекращаем, армию распускаем, переговоры прерываем».
Этот невиданный в истории дипломатии демарш для многих стал полной неожиданностью. Но не для всех. Еще 7 февраля, за четыре дня до разрыва переговоров, Чернин устроил с Троцким встречу с глазу на глаз. И Лев Давидович дал очень откровенную подсказку. Дескать, он «никогда не откажется от своих принципов» и не признает германское толкование «права на самоопределение». Но «германцы могут коротко и ясно заявить, каковы те границы, которых они требуют», и если речь пойдет о «грубых аннексиях», то «Россия слишком слаба, чтобы сопротивляться» [174]. Мало того! Троцкий пояснил, что в ходе переговоров «уже неоднократно хотел помочь Кюльману», намекая на это! А Кюльман, выходит, не понял. Воображал, что Троцкий готов гранатами его изничтожить.
В общем, Лев Давидович дал своим прежним хозяевам предельно ясный совет. Берите что хотите, но сами, без моей подписи и согласия. И при этом отдал приказ о полной демобилизации русской армии! Хотя и не имел на это никакого права, поскольку был наркомом еще не по военным, а по иностранным делам. Тем не менее, какие-то скрытые пружины в советском руководстве сработали, и приказ почему-то был принят к исполнению. Последние подразделения, еще оставшиеся на позициях, потекли в тыл… А немцы, уж конечно, не преминули воспользоваться подсказками и оголением фронта. 13 февраля прошло совещание в Хофбурге, где постановили перейти к «грубым аннексиям». Взять то, что хочется, а заодно пугануть большевиков и подтолкнуть к миру. Наступление было решено преподнести как «полицейскую операцию в интересах человечества». Для этого от «правительств» областей, которые предстояло оккупировать, предписывалось организовать просьбы о защите от большевиков. Фельдмаршал Гинденбург приказал: «Просьбы о помощи должны поступить до 18 февраля» [168].
В этот день германские части двинулись вперед. Полномасштабного наступления как такового не было. Большая часть германских войск уже была переброшена на Запад, в операции участвовали дивизии второсортного ополчения — ландсвера. Но и реального сопротивления не было. Анархические толпы красногвардейцев при приближении неприятеля разбегались. Гофман писал: «Самая комичная война из всех, которые я видел. Малая группа пехотинцев с пулеметом и пушкой на переднем вагоне следует от станции к станции, берет в плен очередную группу большевиков и едет дальше. По крайней мере, в этом есть очарование новизны». И никто не останавливал немцев «в боях» под Псковом и Нарвой. Просто германским частям изначально предписывалось остановиться, дойдя до линии Нарва — Псков — Двинск. Людендорф хотел захватить и Петроград, но его одернуло собственное правительство. Кюльман пояснял, что «взятие Петербурга возбудит русское национальное чувство». Это могло привести к свержению большевиков, а никакое другое правительство мира не заключило бы.