— На меня многие глядят, — возражает она, но в желудке шевелится страх.
Она смотрит, как его руки сжимаются в кулаки. Она крупная, но он крупнее и не боится пускать свои кулаки в ход, как только что, когда он обрушил их на маму за недостаточно горячий чай. Реджина тут же вылетела из-за стола и понеслась по лестнице наверх, а он за ней с громким ором.
Обычно он неповоротлив, когда напьется, но она стормозила, отыскивая телефон и деньги, а когда вышла, он уже тут как тут, караулил ее на лестнице.
— Никто на тебя не взглянет, — выплевывает он. — Прошмандовка!
— Пропусти! — требует она, сама сжимая кулаки. — С дороги, или богом клянусь…
Он ухмыляется. Розовое поросячье лицо, налитое идиотским хмельным самодовольством, белобрысые сосульки, которые вечно выглядят сальными, хоть мытые, хоть немытые.
— «Или богом клянусь» что?
Она не отвечает и не двигается с места.
Он отступает на шаг и, паясничая, склоняется в издевательском полупоклоне, пропуская Реджину на лестницу:
— Ну, иди. Мне не жалко.
Она выдыхает через нос, каждый нерв — как оголенный провод. Нужно просто пройти мимо него, и все дела. Ну, стукнет, ну, увернешься от тычка, а может, ничего и не будет, куда ему пьяному…
Реджина резко кидается вперед. Он отшатывается от неожиданности (как она и рассчитывала), и вот она уже на верхней ступеньке…
— Жирная корова! — орет он.
Она чувствует удар еще до того, как кулак попадает в плечо, чувствует движение воздуха за спиной…
Пытается увернуться, но для этого она неудачно стоит…
Кулак попадает в цель…
Она падает…
Падает…
Твердые ступени летят навстречу слишком быстро, быстро, быстро…
Из груди рвется крик…
— Ты — никто, — говорит мужчина. — Ты жирная. Ты уродина. На тебя никогда ни один парень не взглянет.
— На меня многие глядят, — возражает она, но в желудке шевелится страх.
Она смотрит, как его руки сжимаются в кулаки. Она крупная, но он крупнее и не боится пускать свои кулаки в ход, как только что, когда он обрушил их на маму за недостаточно горячий чай. Реджина тут же вылетела из-за стола и понеслась по лестнице наверх, а он за ней с громким ором.
Обычно он неповоротлив, когда напьется, но она стормозила, отыскивая телефон и деньги, а когда вышла, он уже тут как тут, караулил ее на лестнице.
— Никто на тебя не взглянет, — выплевывает он. — Прошмандовка!
— Пропусти! — требует она, сама сжимая кулаки. — С дороги, или богом клянусь…
Он ухмыляется. Розовое поросячье лицо, налитое идиотским хмельным самодовольством, белобрысые сосульки, которые вечно выглядят сальными, хоть мытые, хоть немытые.
— «Или богом клянусь» что?
Она не отвечает и не двигается с места.
Он отступает на шаг и, паясничая, склоняется в издевательском полупоклоне, пропуская Реджину на лестницу:
— Ну, иди. Мне не жалко.
Она выдыхает через нос, каждый нерв — как оголенный провод. Нужно просто пройти мимо него, и все дела. Ну, стукнет, ну, увернешься от тычка, а может, ничего и не будет, куда ему пьяному…
Реджина резко кидается вперед. Он отшатывается от неожиданности (как она и рассчитывала), и вот она уже на верхней ступеньке…
— Жирная корова! — орет он.
Она чувствует удар еще до того, как кулак попадает в плечо, чувствует движение воздуха за спиной…
Пытается увернуться, но для этого она неудачно стоит…
Кулак попадает в цель…
Она падает…
Падает…
Твердые ступени летят навстречу слишком быстро, быстро, быстро…
Из груди рвется крик…
— Ты — никто, — говорит мужчина. — Ты жирная. Ты уродина. На тебя никогда ни один парень не взглянет.
— На меня многие глядят, — возражает она, но в желудке шевелится страх.
Она смотрит, как его руки сжимаются в кулаки. Она крупная, но он крупнее и не боится пускать свои кулаки в ход, как только что, когда он обрушил их на маму за недостаточно горячий чай. Реджина тут же вылетела из-за стола и понеслась по лестнице наверх, а он за ней с громким ором.
Обычно он неповоротлив, когда напьется, но она стормозила, отыскивая телефон и деньги, а когда вышла, он уже тут как тут, караулил ее на лестнице.
— Никто на тебя не взглянет, — выплевывает он. — Прошмандовка!
— Пропусти! — требует она, сама сжимая кулаки. — С дороги, или богом клянусь…
Он ухмыляется. Розовое поросячье лицо, налитое идиотским хмельным самодовольством, белобрысые сосульки, которые вечно выглядят сальными, хоть мытые, хоть немытые.
— «Или богом клянусь» что?
Сет снова в зале с гробами, хватает ртом воздух. Реджина, мотая головой в беспамятстве, сбросила его ладонь с затылка, разорвав связь.
Она снова кричит.
«Неудивительно», — с ужасом думает Сет. Она застряла в жуткой временной петле, раз за разом переживая самый худший момент своей жизни.
Умирая снова, снова и снова.
Он еще чувствует ее страх, боль от удара кулаком, ужас полета по ступеням, неверие в происходящее…
Нужно как-то выдернуть ее оттуда…
— Сет?
Он застывает. Голос у Реджины слабый, отчаянный, испуганный. На глазах по-прежнему бинты, но биться она перестала.
— Сет, это ты?
— Я здесь. — Он хватает ее за руки, чтобы она убедилась. — Я здесь, Реджина. Нужно тебя вытащить отсюда. Поскорее.
— Где мы? Ничего не вижу. У меня что-то на глазах…
— Ты забинтована. Сейчас. — Сет поворачивает Реджинину голову, подцепляет край пластыря и начинает разматывать. — Мы под землей. Под тюрьмой.
— Сет… — Он как раз дошел до нижнего слоя и начинает осторожно отлеплять пластырь с Реджининых век. — Сет, я…
— Знаю. Я видел. Но нам нужно…
И тут за спиной снова слышится топот. Сет оборачивается. Водитель вбегает в зал.
Замечает их.
И останавливается.
Стоит прямо посреди центрального проезда и не сводит с них своего безликого визора.
— Нет… — шепчет Реджина. Она как раз отклеила остатки пластыря и видит то же, что и Сет.
Сет озирается. Бежать некуда. Они загнаны в угол, и, судя по Реджининому лицу, она это тоже понимает.
— Беги, — говорит она. Голос хриплый, в глазах слезы — такой слабой он ее еще не видел. — Я вряд ли смогу. Совсем дохлая. А ты выбирайся.