— Ну да. Но я думал, вино для причастия специально делают противным, чтобы все пили по чуть-чуть. А вот настоящее…
— Должно быть похоже на виноградный сок, — заканчивает за него Реджина.
Томаш кивает.
— Ничего общего, — вздыхает мальчишка. Он принюхивается к чашке и делает еще глоток, на этот раз совсем маленький. — Жуть!
Потом отпивает еще.
Сет пьет свое. Дома ему иногда наливали вина за ужином, к вящему ужасу решительно неевропейских родителей одноклассников. Оно ему никогда особенно не нравилось — слишком уксусное, но здесь, сейчас, это даже не напиток, а символ, ритуал, и здесь оно его радует.
А вот Реджина едва пригубила. Долго держит чашку в руках, потом ставит на стол.
— Не нравится? — спрашивает Сет. — Оно неплохое. Тяжеловатое, но…
— Он пил, — говорит Реджина. — От него всегда несло… Даже в воспоминаниях этот перегар. Я не думала, что на меня так подействует, я ведь пробовала раньше. А вот.
— А вот, — соглашается Сет и тоже ставит чашку на стол.
Томаш следует их примеру.
Реджина скребет ногтем несуществующее пятнышко на штанах:
— Как думаете, он тоже где-то тут? Мне до конца не верилось, но теперь… По идее, должен быть, да?
— Мои родители тут, — говорит Сет. — Я их видел на экране. Где-то там лежат. Живут себе дальше.
— И моя мама тоже. Тянет на себе дерьмового мужа и гибель дочери. — Реджина заминает какую-то бурную эмоцию кашлем, но на лице ее мрачный немой вопрос.
— Моя мама умерла, — будничным тоном сообщает Томаш. — Но я обрел новую семью! Сестру и брата.
— Сводного брата, — поправляет Реджина, улыбкой останавливая протесты Томаша. — Ну ладно, наполовину брата. Приемного.
— Хм… По-моему, мы тут все приемные, — высказывается Томаш.
— Я, кстати, видел младенца, — вспоминает Сет. — В одном из гробов. С матерью.
Оба уставляются на него в изумлении.
— Как такое вообще можно сделать? — поражается Томаш.
— Наверное, есть способы, — пожимает плечами Сет. — Но, в любом случае, они верили в будущее. — Он подается вперед, опираясь на стоящий перед ним гроб. — Сейчас расскажу.
Томаш ждет спокойно, а вот Реджина напрягается, словно готовясь к худшему.
— Вот, — продолжает Сет. — Я видел, как погибли вы оба. Не нарочно, но видел. — Он барабанит пальцами по гробу, отводя взгляд. — Так что, наверное, будет честно, если я расскажу про свою смерть.
И он начинает рассказывать.
Все без утайки.
До самого конца.
— К тебе гости, — коротко бросила мама в дверях его комнаты одним субботним утром.
«Гудмунд», — подумал Сет. Сердце в груди подпрыгнуло так, что закружилась голова. Они не виделись с того самого вечера несколько недель назад, когда Гудмунд обещал, что они не потеряют друг друга из виду и что будущее ждет их, нужно только настроиться.
Однако с тех пор мобильный Гудмунда — то ли конфискованный, то ли сменивший номер — не отвечал, как и все адреса его электронной почты. Хотя что стоит попросить телефон у кого-нибудь из новых одноклассников или завести себе поддельный ящик? В наши дни отрубить связь человеку невозможно.
Но Гудмунд молчал.
И вот сейчас… Сет вылетел из кровати и рванул на себя дверь…
На пороге стоял Оуэн.
— Привет, Сет, — сказал брат.
Сет мягко отодвинул Оуэна с дороги:
— Пусти. Ко мне…
— Я сочинил песню для кларнета.
— Оуэн, потом!
Сет сбежал по лестнице и с горящими глазами вылетел в гостиную:
— Гудмунд, черт, я уж и не думал…
Он замер на полуслове. Это был не Гудмунд.
— Эйч…
Лицо обдало жаром, Сет почувствовал ползущий по шее предательский румянец.
Однако к смущению примешивалась злость.
Эйч с ним не разговаривал, в упор замечать не хотел с тех самых пор, как Моника разослала снимок. Волна издевательств в школе постепенно схлынула, но вокруг Сета словно минное поле образовалось, через которое никто даже при желании не смог бы к нему пробиться. Сет всегда знал, что Эйч у них самое слабое звено, что именно ему окажется невыносимо ассоциироваться с двумя парнями, которые, как выяснилось, чпокаются друг с другом.
Но ведь он хороший? Сету казалось, что за всей этой клоунадой и дурацкими приколами скрывается нормальный, порядочный человек. И от этого бойкот ранил еще больнее.
— Это не он, это я, — подтвердил Эйч, ссутулившийся на диване под той жуткой картиной Сетова дяди, которая его тоже пугала в более мелком возрасте. Даже куртку не снял. — Я его не видел.
Они были в комнате одни. Мама исчезла незнамо куда, а отец, как всегда, стучал на кухне.
Молчание затягивалось.
— Если хочешь, я уйду, — наконец произнес Эйч.
— Зачем пришел?
— Я должен тебе кое-что сказать. Не знаю даже, надо ли… Но все-таки.
— Все-таки что?
— Все-таки, может, да.
После секундного колебания Сет уселся в кресло напротив.
— Мне было дерьмово, Эйч.
— Знаю.
— Я думал, ты мне друг.
— Знаю…
— Я ничего плохого тебе не сделал. Мы ничего плохого…
— Ага, конечно. Вы нам врали.
— Мы не врали.
— Вы скрывали. Хотя и так видно было, если кто не слепой.
— Что видно? — настороженно уточнил Сет.
Эйч посмотрел ему в глаза:
— Что ты его любил.
Щеки снова вспыхнули, но Сет промолчал.
Эйч начал вертеть в руках перчатки:
— Ну, то есть я-то как раз не видел. Кретин потому что. Но если вспомнить и сопоставить… То все же очевидно.
— И как я вам должен был объявить, спрашивается? Если вы вот так вот реагируете?
— Мы не… — запротестовал Эйч, но тут же, оглянувшись, понизил голос. — Мы не поэтому. Я не потому себя так веду.
— Ну, конечно.
Эйч вздохнул:
— Хорошо, и поэтому тоже, но больше всего не это бесит. Хотя мне, знаешь ли, тоже нелегко. Теперь все думают, что и я голубой.
— Не думают. Ты сто лет с Моникой…
— Ну-у-у… — протянул Эйч с каким-то странным видом.
— Что?
— Мы больше не встречаемся.
Сет посмотрел удивленно: