Жануарий хлопнул в ладоши и предложил Карлу сделать то же самое. Герцог, пожав плечами, хлопнул.
– Вот видите, сир. Я попросил – и Вы сделали. В этом нет моей особой власти над Вами, потому что Вы лишь повторили то, что уже сделал я. Таким образом, я просил Вас о возможном. Вы же не в состоянии сами изготовить трубы, от гласа которых падут стены Нейса. А просите меня. Это честно?
Карл не любил, очень не любил таких разговорчиков. И знал, что Жануарий знает об этом. Выходит, Жануарий ищет смерти. Он её не получит.
– Хорошо, Жануарий. Иди.
Наутро Карл построил войско на лагерной площади, выплатил всем полное жалованье и привселюдно казнил двадцать пять оставшихся швейцарцев. Бедолаги драли в Альпы вместе с остальными из своего батальона, но их успели перехватить конные разъезды Карла. Швейцарцы уже две недели сидели в полковой тюрьме, дожидаясь хоть чего. Вот, сегодня дождались.
– Нейс будет взят до первого снега! И тогда все получат двойное жалованье. А сейчас пора отрабатывать это, – сообщил Карл закручинившимся латникам.
В тот же день от лагеря к стенам Нейса потянулся подкоп.
Нейс был городом имперским, то есть находился под юрисдикцией императора Священной Римской империи. Нейс был городом немецким, то есть был населен немцами. Немцами же была изобильно населена и вся Священная Римская империя. Поэтому когда на правом берегу Рейна из элементарных патриотических соображений появился епископ Мюнстерский с тринадцатитысячной армией, расставил артиллерию против Карла и пошел топить бургундские корабли с фуражом и продовольствием, удивляться было нечему и обижаться не на что.
Карл, однако, удивился и обиделся. В бурную грозовую ночь, когда перуны нарезали угольный купол небес так-так-так и так, а потом эдак-эдак-эдак и эдак, Карл, погрузив на уцелевшие плавсредства тысячу добровольцев, переплыл Рейн и, нагнав на немчуру панического страху, перепортил всё, до чего мог дотянуться, взорвал бочки с порохом, утопил тяжелую артиллерию, несколько стволов полегче взял для куражу на корабли и триумфально вернулся в лагерь.
Но, к огромному разочарованию герцога, Нейс остался при своих и после этого. А епископ Мюнстерский вместо того, чтобы плюнуть на всё и увести ландскнехтов на зимние квартиры, разместил в Кельне фантастический заказ на семьдесят семь новых пушек.
Богатая организация – церковь.
Подкоп был подведен под самую толстую, надвратную башню Нейса, которую, ввиду этих двух её очевиднейших качеств, именовали «Толстуха-Раззява». На липах с двухнедельным опережением германского месяцеслова пожелтели листья. До рокового «первого снега» оставалось дней десять-двенадцать. А может сорок-сорок пять. Жануарий только разводил руками.
Итак, Карл ни минуты не сомневался в том, что ждать больше нечего. В подкоп была заложена отменная мина из сорока семиведерных бочек с порохом.
Карл с прищуром посмотрел на «Толстуху-Раззяву», куснул соломинку и провел рукой по сеточке, плотно охватывающей его волосы. На противоположной стороне крепостного обвода Нейса запели бургундские трубы. Там, под орудийный бой, пошла на приступ ложная штурмовая партия. Жануарий двумя руками перевернул песочный хронометр размерами в пчелиный улей и уселся на толстокожий барабан. Теперь надо было ждать полчаса, пока большая часть нейсского гарнизона увязнет в бою с ложноштурмующими.
К герцогу подвели боевого коня, от которого были видны одни только всепрощающие глаза, уши да копыта. Остальное укрывали наголовник и сине-желтая попона макси. Валеты, трудовая молодежь войны, подсадили Карла в седло. Вслед за герцогом по всему лагерю полезло на коняк рыцарство, а латники тем временем в две колонны выползли из лагеря во чисто поле.
Струйка в песочных часах истончалась. Соломинка, над которой по-прежнему трудилась изнуренная оральная фиксация Карла, была изжевана до последнего предела.
Герцог поцеловал «Трех Братьев» и натянул железные перчатки. Перстень проскрежетал по всем железным суставам изнутри, но, как всегда, вошел. Безымянный палец на правой перчатке был нарочно ого каким толстым.
Жануарий гукнул в черный зев подкопа. «Гу-гу, гу-гу», – прокатилось под землей до самой мины. Старый сапер поджег фитили и со всех ног бросился прочь.
«Паф-ф», – сказал Карл, выплевывая огрызок соломинки и при совершенном, очумелом молчании двух армий, которое невозможно было расслышать из-за грознорокочущего грома, «Толстуха-Раззява» поднялась в воздух целиком, а опустилась на землю по частям.
Те же яйца – только в профиль. Вместо башни и ворот в башне на две трети высоты крепостной стены теперь возвышалась куча битого кирпича.
И всё-таки весь Нейс сейчас анестезирован страхом, всё-таки латники, не помня себя от восторга, топочут к пролому, а Карл, преисполняющийся великофранцузским духом, вздымает вместе с мечом клич «Монжуа!» и выводит рыцарство порезвиться.
Городов Карл боялся и честно отдавал себе в этом отчет. «Этот клоповник, это осиное гнездо, эта клоака», – только так Карл квалифицировал в своё время Льеж, только так он мог оправдать холокост в поверженной обители неприятеля.
Городов Карл боялся потому, что в них дородная дура, забравшись на крышу, может проломить царский череп куском черепицы. Шляпный болванщик в кривом переулке – сравняться с бароном. А случайная телега в воротах – обратиться непроходимой стеной для сотни голубокровных и голубоглазых бестий.
Поэтому Карл остался гарцевать близ первых раскрошенных кирпичей, вдыхая полной грудью острую пороховую вонь. Герцог здесь, в самом пекле, вместе со своими солдатами, рвущимися вперед и вверх, герцог не остался в лагере, как всегда поступал Людовик под стенами Льежа, но дальше герцогу ходить не пристало, извините.
Но когда латники худо-бедно перелезли через кирпичный мусор и канули в «этом клоповнике», когда большинство рыцарей, спешившись, последовало вслед за ними, Карлу стало скучно. В городе сейчас самое веселье, там пускают кровь жирным бюргерам, пух – перинам, Красного Петуха – по домам. А он, Карл, тормозит здесь среди трубачей, валетов и самых преданных вояк, оберегающих как бы его герцогскую особу, а на деле волынящих противоборение нейсских ларов.
Карл грузно сошел наземь, грюкнув многочисленными сочленениями полных доспехов «рачья грудь», выдернул из седельных ножен меч и полез наверх.
«Пых-пых-уфф», – паровозил Карл, размышляя об ужине в городской ратуше, пых-пых, о свинской породе Жануария, который саботировал иерихонские трубы, пых-пых, о немецком упрямстве, уфф, и о том…
По правому наплечнику словно молотком стукнули. Карл с натальными трудами повернул голову, скрежеща назатыльником о леволопаточный сегмент доспехов, и покосился на наплечник. В нем торчал арбалетный болт, вошедший ровно на длину наконечника и увязнувший в плотной ткани кафтана.