– Ты делай то, а ты делай это, – Пьер небесталанно перекривлял капитана Джона. – Негде чувство приложить! Всё бездушно, как у менял.
Александр давно заметил, что чувство – одна из краеугольных категорий нравственной программы Пьера, в чьей душе трагическое пузырится и кипит, словно в лагере Валленштейна. А ещё Александр сознался себе, что, как это не противно, в смысле, как это не противно хоть в чём-то походить на Пьера, но он сам ощущает что-то сродни. Хочется в гущу боя. Хочется быть Человеком От Которого Всё Зависит, а не слабо механизированным стрелометом. Как сказал бы тот пожилой сморчок, что всегда ходил с отцом – синдром тыловых героев. И тут Александр совершил беспрецедентную вещь – он впервые не для виду снизошел к откровениям Пьера.
– Дело говоришь! Всё чувство рыцарям досталось. А нам – только опивки аглицкого эля.
И тут, как сказал бы кто-нибудь, на выручку скучающим лучникам пришла сама жизнь. Запасы стрел иссякли, началась унизительная экономия. А поредевшая французская пехота, приободрившись, бросилась на легкую добычу.
Ещё до того, как два войска слились в одно побоище, в первом ряду французской кавалерии Карлу померещился Луи. То был, конечно, не Луи, и даже не человек, похожий на Луи хотя бы как кузен на кузину. Удивительно, что Карлу достался тот уникальный ракурс – освещение, удаление, противоестественная мимика атакующего, который делал из некоего Арнольда Вере даже не фоторобот, а точную копию Луи. Объясняя это дело, Жануарий не исключил бы вмешательства сверхъестественных сил.
Карл в этом вмешательстве тоже не усомнился по одной причине – сегодня утром у него уже были четыре сеанса узнавания, которым он сначала не придал, а потом придал сразу больше, чем нужно, значения.
Престарелый английский лучник в полрта улыбнулся ему и подмигнул в точности так, как это любила делать покойная матушка Изабелла.
Тевтонский ксендз без имени был запущенным близнецом холеного Жермона Д’Авье. Интересно, он ещё жив или его уже превратили в монументальную скульптуру и показывают солидным турецким туристам в родосской галерее?
Наконец, снова какой-то лучник, совсем молоденький парень, имел сходство с ним самим в бытность графом Шароле на том самом медальоне, с которым потом не расставался батюшка Филипп и который он едва не посеял, когда укладывал Шато де ла Брийо на спину скотине, что отвезла рубаку в предпоследний путь.
И, наконец, какое-то плохо вооруженное ничтожество из арьербана. Карл не мог понять, на кого оно (он?) так похоже, но что его двойника он тоже знал, сомнений не было. Ах да, это Бало, подмастерье искушенного Рогира.
Наконец-то французы, бургунды и англичане слились воедино. Не так, как сливаются капельки ртути, но как лимонный сок и парное молоко – скоро будет творог.
В этом бою Карла охраняли и это было заметно. Когда Карл хотел подраться, девять человек охраны расступались коридором и объект, который удостоился чести быть зарубленным лично герцогом Карлом, попадал в поле действия герцогского клинка.
Отбракованных брали на себя удалые bodyguards. Ратные труды Карла смотрелись совсем не так анекдотично, как околотолстовское «пахать подано», зато его появление на поле боя существенно воодушевляло полки на мотив «и мой сурок со мною». И полки валили на врага, словно бы объевшись белены напополам с озверином. Как это лестно! Карл под охраной плечистых холуев, пускай. Но ведь он подвергает свою жизнь опасности! «А я, между прочим, её тоже подвергаю», – ядно констатировал лучник Жан Цыган, который физически не выносил, когда при нем одобрительно отзывались о ком бы то ни было. «Ну ты сказану-ул! То ж ты, а то – герцог», – одернул брюзгу Пьер и был прав.
Карл и его мясная броня оказались в гуще сечи. Компостный земной дух схлестнулся с соленым запахом крови и водорослей (но откуда?). В глазах телохранителей заплясали искорки. Один Карл не почувствовал обычного прилива сил. Он апатично звенел клинком о чужой клинок и обреченно ждал, когда это закончится.
И всё-таки! Бесхарактерный Людовик никогда так не делал. А Карл делал, меланхолически вспоминая времена, когда позволял себе не только воевать самолично, но и воевать, не имея телохранителей. Тогда он был молод, не был герцогом и… откровенно говоря, всякие предчувствия его тогда не томили.
Кстати, Карл не знал, что на самом деле телохранителей было вдвое больше, чем девять. Остальных втихаря из своих денег оплачивала Маргарита. «Если с вашим герцогом что-то случится, всех до единого сварю в оливковом масле, не пожалею». Всем было ясно, что «не пожалею» практичной герцогини относилось к маслу, остальное вообще не обсуждалось.
В тот весенний день, последний день при Нанси, Карл был впервые не понарошку рад такому вокруг себя вниманию, потому что почувствовал, что сегодня не в состоянии убить ни единого человека. К счастью, за него это отлично делают другие.
– Монсеньор Карл, кондотьеры! – заорал обмирающий д’Эмбекур. Лицо его было серым.
Карл опустил меч, силясь разглядеть в неустойчивом просвете между рыцарских спин приближающийся с юга, прямо из-за Копыта, рой. В самом деле – кондотьеры. Им не нужно штудировать Цезаря, чтобы среди «veni, vidi, vici» <"Пришел, увидел, победил" (лат.).> разжиться нержавеющими стратегемами вроде того, что атаковать a) нужно b) внезапно с) во фланг.
Кондотьеры и Пиччинино. Это сочетание вросло в мозг Карла ещё во дни самого крестового из походов.
Теперь, разглядывая кондотьеров с расстояния лёта стрелы, Карл был почти уверен – и это его не радовало – что: его уже не будет, а его внуки превратятся в старичков и старушек, похожих на печеные яблоки, но кондотьеры будут по-прежнему хулиганить под водительством Пиччинино.
Вспомнилась Гибор. И её полезные откровения касательно Пиччинино, чьё имя так хотелось кастрировать до Пичино, в нем всегда чичирикало что-то отталкивающее. Как много и как серьезно Гибор говорила о Пиччинино тогда – он, помнится, ещё куражился.
Тогда казалось, что вечности – той, которая впереди, в следующих абзацах твоей биографии – присущи многие полезные качества. В ней всё длится ровно столько, сколько требуется, чтобы не наскучить. В ней человек, уходящий из твоей жизни, по-медвежьи разминая берет и плаксиво стягивая над переносицей брови (так уходил Сен-Поль), действительно уйдет и больше не вернется ни во сне, ни наяву.
В ней, решив про кого-то, что он мерзавец и дурак, ты никогда не переменишь мнения, потому что он всегда будет мерзавцем и дураком. А такие метаморфозы, как с Мартином, даже не пугают, потому что непредставимы. Так вот. Тогда он куражился, потому что ему казалось: крестовый поход благополучно окончится и Пиччинино сам, без напоминаний, утечет в щель между изолиниями где-то в районе пункта Икс. Его услуги будут больше не нужны и он уйдет, чтобы больше не появиться. Вот, кстати, ещё одно свойство той бутафорской вечности – мавры уходят, сделав свои дела, опостылевшие женщины уходят, сделав свои минеты. Остаешься один ты – свободный, пустой, открытый новым приключениям.