«Вот здесь сразу видно, что я не дворянин», – незаслуженно презирая свою тусклую звезду, ядно процедил Луи, сплевывая вниз. Черная смерть никак не наступала, и теперь Луи окончательно понял, что ей уже не наступить никогда. И, поскольку Карл был уже совсем рядом, промолчал: «Вот Мартину досталось прекрасное знамение. А мне – какая-то мусорная дыра.»
– Луи, я должен тебя арестовать, – начал Карл, не здороваясь, зато улыбаясь. – Ты теперь государственный изменник.
– Ну наконец-то, – вздохнул Луи, отступая от края ямы и поворачиваясь к герцогу.
– Понимаешь, Луи, – продолжал Карл, – тут от Людовика пришло письмо, где, между прочим, написано, что твой Эстен прокололся. Пошел закладывать в один парижский кабак что бы ты думал?..
– Дароносицу, – равнодушно пожал плечами Луи. Ясно ведь и так, что теперь ни к чему отбрехиваться.
– Да. А туда как раз зашли Христа ради два перехожих вроде бы монаха. Так вот Эстен, добрая душа, отдал им эту дароносицу задаром. Ну, они оказались из монастыря святой Хродехильды и на него донесли какому-то святейшеству, а тот Людовику. А знаешь, что больше всего любит Людовик?
– Деньги.
– Ну деньги все любят, а Людовик любит ещё и молиться.
– Деньгам? – не удержался Луи.
Карл посмотрел на Луи с одобрением.
– В основном всё-таки Богу. Поэтому Людовик рассвирепел не на шутку и Эстен честно признался, откуда у него дароносица. Он её, дескать, у тебя выиграл в карты.
– В зайца, а не в карты, – с вызовом возразил Луи.
– Не понял? – Карл действительно не понял.
Луи вздохнул.
– Ну, я же когда с Эстеном по твоему поручению дружился, я на неё и поспорил. Что, дескать, никакого алмазного зайца под Азенкуром нет. Поспорил и проспорил.
Карл только махнул рукой.
– Это мелочи. Главное, что, как сам понимаешь, ты, Луи, не трахал жену своего герцога. Ты просто утаил в прошлом году от своего герцога вещь государственной важности. Значит, ты государственный изменник. И если даже я мог бы простить тебя как друга, Бургундия тебя простить не может. Потому что Людовик решил уцепиться за эту чашку двумя руками. И теперь, похоже, всё идет к новой войне.
Карл замолчал и, когда Луи уже хотел сам ввернуть что-нибудь наподобие «Извини, я не хотел» или «Кому война, кому мать родна», герцог сказал севшим, чужим голосом:
– И у тебя, Луи, теперь есть ровно два выхода.
«Странно, вроде бы один», – подумал Луи.
– Ты можешь оказать сопротивление аресту и тогда мы сойдёмся на мечах здесь и сейчас. Либо ты подчинишься, будешь осужден и повешен.
– Сволочь ты, Карл, и говенный искуситель, – Луи казалось, что он думает, но на самом деле он говорил в полный голос. – Если я приму твой вызов, ты зарубишь меня как ребенка, потому что после гибели капитана Брийо ты стал Первым Мечом Бургундии, и ты это знаешь. Если же я не приму вызов, я поведу себя как последний трус, хотя крысой никогда не был и уже не буду.
– Убил же Давид Голиафа. Может, и тебе повезет.
– И в этом ты тоже сволочь. Потому что если я убью тебя, меня возненавидит вся Бургундия, все Коммины и все Изабеллы мира.
– Правда? – Карлу ещё никто не делал таких безыскусных, бьющих наотмашь комплиментов.
– Правда-правда, – криво усмехнулся Луи. – А горше всех будет рыдать Мартин.
Шел снег, когда его казнили. Луи думал о картонных коробочках. Для леденцов. А от них плавно перешел к коробкам из дерева. Для человеков. К тому, что они скорее шубы для покойников, а совсем не костюмы. Гроб, вопреки расхожему ярлыку, не деревянный костюм, который нужен «для выхода» или чтобы прикрыть наготу. Если это и предмет одежды, то такой, что защищает от холода, которым пропитана земля. Пропитана зимой. Пропитана летом.
Этот холод – озорная, кривая, издевательская гримаса, которую корчит мама-почва тому, что из неё произрастает. Вот этой цветущей яблоне, например, до кружевной ветви которой легко дотянуться незаточенными ножницами среднего и указательного пальцев, если подойти к самому краю дощатого помоста и правильно изогнуться вопросительным знаком. Но Луи не стал. Он чуждался любования цветущим деревом перед смертью (см. ниже), как чуждался бы харакири, если бы знал, что это такое.
Между тем, снег действительно падал. То была не метафора – мол, лепестки облетают будто снежинки. И не конфуз с приветом из приключенческого жанра. Мол, нагой (так и подмывает, «голый») в начале сцены Робинзон Крузо рассовал сухари, которые, без сомнения, пригодятся в грядущем солипсическом хозяйстве, по карманам, которых не было, по этаким кенгурячьим карманам. То был мокрый, объективно-синоптический снег, какого много. И Луи ловил его губами, втайне надеясь, что такая неприятная приятность есть знамение.
Снег в начале мая – это подлый апперкот с точки зрения виллана. Для дам – предлог вне очереди окунуться в обильно унафталиненные меха. Для Луи, как уже сказано – знамение. А для прочих зрителей, пришедших заради поглазеть как на работу – просто наполовину твердая холодная вода, которая сыплется с неба.
Занимая места, кто сидячие, а кто так, все, даже Карл, были уверены, что всё кончится хорошо. С одним, правда, уточнением – в конечном итоге. Что в конечном, самом последнем итоге наступит долгожданный, выстраданный поэзией и теологией хэппи-энд.
Не то чтобы Луи не казнят. Не то чтобы вдруг, растолкав тучи, с неба упадут крепче-крепкого веревки и по ним – вжик! – на площадь Моримон спустятся мужчины в черных масках и отобьют казнимого у оторопевших палачей, один из которых получит по морде, да-да, а другого лягнут коленкой распоясавшегося Буратино прямо в пах. А затем все они споро погрузятся на воздушную колесницу и Луи, наскоро сотворив о ладонь воздушный поцелуй, отошлет его бледному Карлу (втайне болеющему за успех похищения) в мокрых объятиях своего герцогского кресла, а Изабеллу, мельком, стоя вполоборота на подножке, окатит презрительной прохладцей несказанного «увы!» перед тем, как навсегда отправиться в страну, где он будет царем-батюшкой, сёгуном или, если угодно, спасенным летчиком.
Нет. Это был бы хэппи-энд, сработанный из калифорнийской фанеры. Те же, кто пришли в то утро на казнь Луи, надеялись на другое. На настоящую благость. На ту милость Господню, в которой так страшно усомниться. Проблема была понятна всем. Ибо если не через повешение, так через пневмонию с ней придется столкнуться даже добренькому ручному хомячку. А потому, надеясь за Луи, все, конечно, надеялись за себя.
«Господь не даст его в обиду!» – грея руки дыханием, шептала горничная одной госпожи, которую Луи некогда осчастливил тем, что не обрюхатил. И её товарки были с ней согласны.
Конечно, если бы Луи казнили не за государственную измену, а за убийство или за какое-нибудь скатологическое растление, настроения, несмотря на всё вышеперечисленное, были бы иными. А так – подумаешь, государственная измена! Без пяти минут мученик. Без десяти минут Тристан.