Через пять минут всё пропало: автобусы уехали, трамваи укатились, створки крашенных синим ворот сомкнулись.
Петров остался один.
По асфальту катилась пустая бутылка.
Возле железной конструкции валялись какие-то столовские объедки; кого-то успело вырвать.
На обед слетались, покрикивая, воро́ны.
Поначалу Петров пробовал двигаться вдоль трамвайных путей – чтоб трамвай не пропустить, – но там было очень неудобно идти: гравий, шпалы, грязь, жухлая трава.
Спустился на трассу.
Он понадеялся, что успеет добежать, когда услышит трамвай – но не успел раз, не успел два, а потом решил, что город уже близко.
Петров брёл несколько часов, оболтал все ноги, возненавидел портфель, тяжелевший с каждым часом; только однажды его нагнала чёрная «Волга» – наверное, заводское начальство следовало домой. В салоне громко играла блатная музыка: начальство выпило и закусило.
Больше машин не появилось.
Петрову было страшно, но не так, чтоб очень.
Когда огни крайних городских «хрущёвок» стали ему видны – он почувствовал себя словно мореплаватель: уставшим, но счастливым.
Думал: вот завтра расскажу в школе – как шёл: все удивятся.
(Рассказать, естественно, ничего не смог, хотя пытался; а что рассказывать? Как шёл? Как долго шёл и шёл? Как шёл и шёл очень долго?)
Домой Петров вернулся к десяти вечера, в начале одиннадцатого.
Мать отчего-то не ругалась: только смотрела на него, трогала голову, уши, щёки.
Уроки он не выучил, поел без аппетита – расковырял картофелину, ничего внутри не обнаружил, отправился спать – одеяло еле поднял, долго себя закатывал под него, то нога отставала, то другая.
Открыл глаза перед самым, уже настигающим, сном – мать смотрела на него с печалью и бесконечной влюблённостью.
«Думает, что я простыл и заболею завтра», – медленно догадался Петров.
«Хорошо бы заболеть, да», – подумал он из последних сил.
Перед глазами всё тянулась и тянулась бесконечная заводская дорога к городу: асфальт, высокий сорняк вдоль, сизые, как дворняги, деревья вдоль пути – затравленные и униженные заводом, его гарью и мутью.
Наверное, в эти деревья вселяются души работяг.
Петров пообещал себе, что никогда не станет таким как они, никогда не выберет себе одинаковую, как старый асфальт, жизнь, с этими, во вмятинах, ежеутренними и ежевечерними воротами.
На утро он не заболел, а проснулся как ни в чём не бывало.
Мысль о том, что он не станет работягой, оказалась самой поэтичной в его жизни.
Про судьбу мореплавателя он больше не мечтал ни разу.
Ничего такого в голову ему не приходило никогда: в сущности, Петров не размышлял.
Ну да, лет с четырнадцати он мечтал увидеть какую-нибудь одноклассницу голой, лучше всего Кузнецову, отличницу – но Кузнецова досталась не ему, а Лавинскому, был такой одноклассник.
Петров увидел голой другую девчонку: так себе, признаться, вся какая-то из костей.
В армию Петров не попал: зрение минусовое, сердце тоже не мотор – хотя не болело никогда, а вот ведь, помогло откосить.
Всё остальное у него было в порядке.
Он закончил техникум и начал работать согласно полученному диплому.
Не на заводе, как и хотел; да и завода не было уже, работяг унесли воро́ны.
Петрову исполнился четвертной, когда мать посетовала: «Влюбишься ты хоть в кого-нибудь?» – он даже удивился: что за слово, какой в нём смысл.
Влюбиться он не умел.
Мать переехала жить в дом своих деревенских родителей – деда и бабки Петрова, – оставив ему квартиру. Матери, наверное, казалось, что она мешает Петрову привести девчонку: хорошую, с косой, которая останется тут жить – чтоб сделать ремонт в квартире, кормить Петрова, родить.
Вместо девушки появлялись только коты.
С чего именно коты – а не собака или там хорёк, – Петров сам не знал.
У матери никогда никого не водилось, бабка с дедом держали корову, но её зарезали, когда Петров ещё в школу не пошёл, а следом умерли и дед, и бабка, словно их жизнь подпитывалась от коровы, а без неё иссякла.
Второй кот у Петрова был белый, с чёрным пятном во лбу.
Тогда случился последний раз, когда у Петрова в доме, под одним с ним одеялом, заночевала барышня – зашла на минутку, и так удивилась на кота, что осталась.
Кот жил третий день всего, ещё не освоился: Петров подумал, что он приносит удачу – может, правда кого-то надо родить, чтоб мать отстала.
Детей Петров, признаться, не понимал и смысла в них не видел.
Всё одно с подругой ничего не заладилось: утром она устроила невозможный скандал – надо же, знакомы были часов пятнадцать, и тут такое.
Полотенце Петров, вроде бы, подал ей грязное; или открыл дверь в ванную, когда она там плескалась – задвижки же не было.
Никто не вспомнит теперь, как всё случилось – но эта девка вылезла полуголая, бешеная, орала, и всё никак не одевалась – а только орала и орала: что он вообще не мужик, что всё у него не так.
Петров ошалел.
Еле её выпроводил.
Кот подождал пару дней и принялся обживаться. Всё, как прежде: один уголок, другой, полка для обуви, ботинок хозяина.
Пластиковый туалет стоял сухой и ароматный.
Петров как раз собирался дверь покрасить – даже краску купил – и решил кота обмануть.
Макал газеты в его свежие лужи – укладывал ими кошачий туалет, а мокрое место на полу тут же закрашивал: чтоб кот не шёл на прежний запах.
В итоге через неделю вся прихожая была покрашена, кот брезгливо ходил по сухим местам, иногда влезая лапой в свежую краску, и хотя пахло котом только из его собственного туалета, он всё равно выбирал свежевыкрашенное место и там присаживался.
«Идиот» – мрачно решил Петров.
От кота избавила эта истеричная барышня: она явилась как-то, весёлая, во хмелю – так парни обычно являются; но в наши дни всё смешалось, всё спуталось – Петров, к примеру, ещё в техникуме заметил, что многие парни уже не пьянствуют, как пили ещё десять лет назад, и на девок почти не смотрят, спешат домой, дома чем-то занимаются, хотя не очень ясно чем, может, забираются в кокон и висят головой вниз, – короче, он не один такой получился.
Да, пришла эта дура и, ухмыляясь, сказала, что скучает по коту.
Петров сгрёб кота и сунул ей в руки: бери, и валите оба.
Полгода затем не было у него ни девки, ни кота, зато купил себе машину, иностранного производства, не новую, но красивую. Ездила хорошо, быстро, мягко.