Хотелось встретить хотя бы светофор – чтобы он помигал приветливо, – но кому здесь нужны светофоры, кроме меня.
Машина шла ровно, хотя дорога, я видел и чувствовал, была скользкая, нечищеная и песком не посыпанная.
Через несколько часов я выехал к развилке – мой путь перерезала четырёхполосная трасса. И здесь наконец я увидел фуру, которая шла слева, и мне было радостно её видеть, потому что не один я в этой мерзлоте затерян – вот, пожалуйста, дальнобойщик жмёт на педаль.
«Пустой едет, поэтому не боится ни ГАИ, ни чёрта и тоже, быть может, рад меня видеть…»
Так думал я, рывками нажимая тормоз, чтобы пропустить фуру, но дорога не держала мою машину, колёса не цепляли асфальт. И даже ветер, кажется, дул в заднее стекло, подгоняя меня, подставляя моё тело, заключённое в тёплом и прокуренном салоне, под удар.
«Ивау! Га!»
«Доброе утро, пап…»
Я рванул рычаг скоростей, переставляя с «нейтралки» на вторую, потом немедля на первую – пытаясь затормозить так. Машину дёрнуло, на мгновенье показалось, что она сбавила ход, но я уже выезжал на трассу и смотрел тупо вперёд, в пустоту и опадание белоснежных хлопьев. Слева в моё лицо, отражающееся безумным глазом в зеркале заднего вида, бил жёсткий свет.
Дальнобойщик не стал тормозить, а вывернул руль и мощно вылетел на пустую встречную. Фура, громыхая и взмахнув огромным хвостом прицепа, проехала у меня пред глазами, быть может, в полуметре от моей машины.
Когда взметнувшая облако снега громада исчезла, я понял, что всё ещё медленно качусь. И мягко покачиваю рулем, словно ребёнок, изображающий водителя.
На первой скорости я пересёк дорогу. Дальнобойщик около ста метров ехал по встречной, а потом свернул на свою полосу, так и не остановившись, чтобы сказать мне, что я… Что я смертен.
Я приоткрыл окно и включил вторую скорость. Затем – третью и почти сразу – четвёртую.
* * *
По верховьям деревьев бьёт крыльями влага,
наклоняет лицо задышавшая зелень,
соловеет слегка чернота мокрых ягод, –
их дожди укачали в своей колыбели.
В отраженье меж век, распросоньем расколотых,
был туман; и земля, и сырая смородина,
и трава под ногами, рябая от холода,
приласкались ко мне, притворяясь, что – Родина.
* * *
Я жил уже не раз,
но больше жить не смею.
То чувственная страсть,
то вздорная идея
дожить мешали мне,
дособирать все крохи.
И нежил тихий снег
еловые дороги.
Прости мне, Отче, что
я не имел желанья
ловить горячим ртом
последнее дыханье.
Судьбы дар, как ни жаль,
я не берёг, не ластил,
и жизни не держал
за скользкие запястья.
Не сетуя, не злясь
я опадал неспелым.
Душа, в который раз,
легко прощалась с телом.
От столь коротких встреч
и частых расставаний,
вместить не в силах речь
времён и расстояний.
Я жил так часто, что
забыл места и числа.
И вспоминать о том
Здесь не имеет смысла.
На войнах мировых
не успевал стареть я –
погиб на двух из них.
И попаду на третью.
* * *
Лечиться хотел – поздно:
пропали и кашель и насморк.
Щенка назову Бисмарк,
шампанским залью астры,
к безумию путь близок
в январский сухой полдень.
На ёлках снега созрели.
Пойдём их сбивать ночью?
Так неизъяснимо мило
смотреть на твои ножки,
что если смотреть мимо,
теряется смысл зренья.
Должно быть, ты стала лучше,
такой я тебя не помню,
не знать бы совсем, но поздно.
А если прижать ладони
к глазам, и, убрав, на звёзды
взглянуть – то они как люстры.
Все строки смешал – толку,
с таким же успехом можно
шнурки на ботинках спутать.
Нет сна. В закоулках мозга
всё ты; и, считая минуты,
сбиваюсь к утру только…
* * *
Как ногти вырастают после смерти,
вот так же чувство моё к вам,
со всею подноготной грязью,
по истеченьи срока жизни,
движенья своего не остановит.
Не бойтесь – если осень будет долгой,
она не будет вечной;
впрочем,
вот этого и нужно вам бояться.
Декабрь с обезображенным лицом,
и я, с заледеневшими руками,
и вы, замешанная с запахом сирени,
и с волосами цвета мокрых вишен,
и с прочей дурью,
прочей дрянью,
прочей ложью.
* * *
Ещё я растерял
ценность своего слова
так часто признаваясь
в неживых
выдуманных
мёртворожденных чувствах –
растерял
за что и был наказан
одиночеством
в очередном ледяном январе
со́лью
пустым горизонтом
снегом
сиплым голосом
одиночества
хандры небритый леший
тоски зелёный угол
слова-то всё какие
никчёмные
это ничего
завтра утром
девочка с ленивой улыбкой
посмотрит на меня в трамвае
я ей не понравлюсь
но что-то её заинтересует
перед выходом из трамвая
она обернется ещё раз и мы встретимся глазами
на улице
догнав её
я скажу:
«В моём доме много скучных книг
ещё у меня есть наручники
и несколько денег на бутылку пива
я поэт и к тому же умею
играть на гитаре Вертинского
(„Ваши пальцы пахнут ладаном“)
я могу сыграть тебе про пальцы».
* * *
и на невольничьем рынке Древнего Рима
где пахнет так что порой тошнит
на шумном и диком рынке
сын патриция
взбалмошный и самолюбивый
брожу с мальчиком-слугой
и ты там