– Сир, позвольте мне высказать некоторые соображения.
Генрих развернулся от бойницы и увидел своего канцлера. В этой кампании Томас показал себя как человек совершенно незаменимый: он проворно справлялся с ежедневными задачами и содержал государственные финансы в порядке. И товарищем он был веселым и нескучным, к тому же всегда знал, где найти выгоду.
– Сделай одолжение.
– Думается, ваш б-брат в обозримом будущем не откажется от своих притязаний. Как только вы отвернетесь, он примется за старое.
– А я не собираюсь отворачиваться, – отрезал Генрих. – Однако продолжай.
– Возможно, имей он свой удел, например какую-то часть земли в другой провинции, это было бы и вам полезно.
Генрих потеребил бороду:
– Ты имеешь в виду…
– Бретань, сир. Там недавно бунтовали против герцога, и после некоторых увещеваний бретонцев можно убедить призвать на трон вашего б-брата. Он будет занят удержанием подданных в узде, и в то же время таким образом Бретань перейдет в сферу вашего влияния. Получив долгожданный титул и повысив свой статус, Жоффруа утихомирится.
Глаза Генриха заблестели.
– А это мысль! Отправить его на периферию, но не в Ирландию.
Бекет с изяществом повел рукой; при этом гранаты и жемчужины на обшлагах его рукава замерцали.
– Это надо хорошенько обдумать, но идея недурна. – Генрих одобрительно похлопал канцлера по плечу. – Томас, ты молодец.
– Я просто честно выполняю свои обязанности, сир.
– О нет, ты не просто выполняешь обязанности, это доставляет тебе удовольствие, – уточнил Генрих с понимающей улыбкой.
В дверях показался только что прибывший гонец. В недавно захваченном Шиноне посланцы так и сновали туда-сюда, доставляя и увозя письма, но король узнал одного из герольдов Алиеноры. Его первой мыслью было – жена сообщает о рождении ребенка, – и он жестом приказал человеку подойти. Но когда, следуя за дворецким, гонец приблизился, Генрих понял: что-то стряслось. Лицо вестника было скорбно-серьезным, и награды за радостную новость он явно не ожидал.
– Сир! – Посыльный упал на колено, извлек из наплечной сумки единственный тонкий свиток, скрепленный печатью Алиеноры, склонил голову и уткнулся взглядом в пол.
Генрих взял письмо и сломал печать. Он уже не хотел читать послание, но долг велел ему сделать это, и немедленно, ибо от него могли потребоваться действия.
Алиенора писала ему официальным тоном, не как супруга, а как королева, и известие было столь ошеломляющим и страшным, что Генрих долго не мог взять в толк, о чем речь, словно ему предлагали проглотить камень. Казалось, он перестал дышать. Король поднял голову от послания и стал блуждать взглядом по комнате: по каменным стенам, занавесям, по усыпанному драгоценностями рукаву бекетовского одеяния, сверкающим граням хрусталя. Все эти предметы были реальными. Он видел их, мог протянуть руку и коснуться; но в письме говорилось о чем-то столь ужасном, что невозможно даже вообразить. От одного только предположения, будто такое могло случиться, Генрих утратил способность говорить.
Бекет оцепенело уставился на короля:
– Сир?
Генрих передал ему письмо. Он бы не смог прочитать его еще раз – жестокие слова уже пульсировали в мозгу нестерпимой болью. Он бросился вон из зала и почти бегом ринулся в свою комнату, выгнал оттуда слуг, захлопнул дверь и запер ее на засов. Развернувшись, он прислонился к двери с закрытыми глазами и отдался горю. Этого не может быть. Умирают чужие дети, но не его. Его дети здоровы, и Бог бережет их. Сын унаследует от него английский трон. Внутренним взором Генрих видел, как Вилл без устали, будто заведенный, носится повсюду, размахивая маленьким мечом и весело покрикивая. Чувствовал влажный детский поцелуй на своей щеке и нежную ручку, доверчиво лежащую в его руке, когда они идут через холодный Вестминстерский двор в свете свечей, зажженных по случаю Рождества.
Генрих уронил голову на руку, и из глаз его потекли скупые слезы. В детстве он и сам много раз болел, иногда очень серьезно, но он выжил. Почему же Вилл умер? Почему его организм не справился с болезнью? Вытирая лицо рукавом, Генрих проклинал все на свете и снова плакал, а в душе его кипела бессильная ярость.
Наверняка мальчика можно было спасти, если бы его лучше оберегали. Как же Алиенора допустила это? Почему не позаботилась о том, чтобы он находился в помещении с чистым воздухом? А теперь в легких его сына вообще не было воздуха, один только прах. От мысли, что Вилл, этот жизнелюбивый малыш, находится в царстве разложения и тлена, сознание Генриха помутилось. Он оставил сына на попечение Алиеноры, она должна была защищать его и не справилась со своими обязанностями. Наверняка, по обыкновению, была очень занята тем, что совала нос в политику и прочие мужские дела. Неужели она не пришла на помощь сыну? Думать об этом было невыносимо, и он гнал от себя темные подозрения, чтобы они не разорвали его на части. Генрих вытер кулаками глаза и проглотил слезы. Увы, даже вся земная скорбь не вернет его сына к жизни. Вилл ушел в лучший мир. Его отцу остается лишь молиться о том, чтобы сын скорее попал в рай, но сейчас переступить порог церкви Генрих был не в силах.
В дверь постучали.
– Генрих, впусти меня.
Король высморкался и отодвинул засов. На пороге стоял Амлен с искаженным от горя лицом. Не сразу он произнес:
– Я узнал о трагической вести из Англии. Бекет сказал мне. Пришел спросить, могу ли я что-то сделать? Чем тебе помочь?
– Никто не даст мне того, что нужно, – хрипло отозвался Генрих, но шагнул в сторону, пуская брата в комнату. – Его не воротишь. – Он закрыл дверь и, судорожно дыша, снова прислонился к ней.
– Сообщить об этом двору?
– Нет. Я в состоянии говорить от своего имени. – Генрих попытался взять себя в руки. – При дворе пусть все идет обычным порядком. Отслужим мессу, помолимся за душу моего сына, а потом вернемся к делам живых. Я не намерен устраивать представление из своего горя и другим не позволю устраивать его для меня. Это понятно?
Амлен нахмурился:
– Не вполне, но раз ты так хочешь, так тому и быть. Мне очень жаль. Он был славный мальчуган.
– Да, – сухо проговорил Генрих. – А теперь я должен нарожать новых сыновей, чтобы обеспечить будущее династии.
Он выбрал такой способ справиться с несчастьем: отбросить эмоции, заняться практическими делами, пока не покроешься твердым панцирем, который уже ничто не сможет пробить.
– Ты напишешь Алиеноре? Она, наверное, безутешна.
Генрих плотнее сжал губы, но потом ответил:
– Мы скоро увидимся. Не хочу доверять чувства писарю и изливать печаль на пергамент.
Бек-Эллуэн, Руан, лето 1156 года
Мать Генриха, императрица Матильда, баюкала на руках свою запеленутую тезку. От легкой улыбки морщины вокруг ее рта обозначились отчетливее. Она уже поприветствовала своего четырнадцатимесячного внука, но пришлось быстро передать его няне, чтобы поменять мокрые пеленки.