Получается, что затворничество касалось только верхушки общества? Но опять не сходится! Дворяне и дети боярские значительную часть времени проводили на службе. А кто их хозяйство вел? Жены, разумеется. «Повесть о Юлиании Осорьиной», написанная в XVII в. сыном героини, дворянином Дружиной Осорьиным, подтверждает: муж отсутствовал то год, а то и 2–3, и поместьем управляли мать и жена. Ну а представительницы высшей знати и сами находились на службе. Боярыни заведовали гардеробом царя, под их личным присмотром полагалось возить государевы одежды стирать на реку. Свой двор был и у царицы, а у царских детей боярыни и княгини служили мамками и няньками. Словом, каждый день являлись «на работу», хоть и в «женском коллективе».
Царица регулярно ездила на богомолье в те или иные монастыри. И всякий раз ее сопровождали 5–6 тыс. знатных дам. Причем Маржерет и Гюльденстерн упоминают, что при поездке в Троице-Сергиев монастырь за ней ехало «множество женщин» верхом и «сидели они на лошадях по-мужски». О том, что боярыни часто ездили верхом, пишет и Флетчер. Ну-ка попробуйте после комнатного сидячего затворничества прокатиться от Москвы до Сергиева Посада и обратно в седле! Что с вами будет? Получается, что знатные дамы где-то имели возможность тренироваться и на лошадях кататься. Очевидно, в своих деревнях, где столичный этикет можно было отбросить и вести себя гораздо более вольготно. Придворный врач Коллинз сообщает, что стольник Милославский, служивший в Пушкарском приказе, жил очень бедно и его дочь Мария, будущая царица, вынуждена была собирать в лесу грибы и продавать их на базаре. Выходит, и для знати не исключалось, что их дочери могли в лес бегать и рынок посещать.
Если же в Москве кто-то из аристократок не покидал своего двора, то надо учитывать, что представляли собой боярские дворы. Это были целые городки, населенные массой челяди и прислуги, от 500 до 3–4 тыс. человек, что отнюдь не однозначно тоскливому одиночному заточению «в тереме». А если коснуться принятых в то время занятий женщин шитьем, то зададимся вопросом: а что они шили? В «Повести о Юлиании Осорьиной» дворянка изготовляет одежду для нищих и на продажу — чтобы выручить деньги на свою благотворительность. А жены и дочери знати, ясное дело, корпели не над посконными портами и рубахами, они занимались не шитьем, а вышивкой, которую жертвовали потом в храмы и монастыри. До нас дошло немного образцов их творчества, но они поражают красотой и великолепием — пелены, плащаницы, покровцы, воздуха, даже целые вышитые иконостасы! То есть выходит, что женщины вели насыщенную хозяйственную и «служебную» жизнь, путешествовали, а на досуге занимались высоким искусством… Можно ли это считать «закрепощенным» состоянием?
Законодательство, кстати, защищало многие права женщин. Вдова становилась полноправным «юридическим лицом». Но всего через б недель после смерти мужа имела право снова выйти замуж. Если она родила ребенка, то получала ⅓ имущества покойного мужа (на остальное могли претендовать его родственники или, если это поместье, возвращалось в казну). Если родила 2 детей — получала⅔, а 3 детей — все. Но если детей от брака не было, вдове только возвращалось приданое (то бишь исключался соблазн замужества со стариком ради наследства). В целом же русская женщина пользовалась гораздо большей свободой, чем это принято считать.
И нравы были относительно свободными. До повального распутства, как во Франции и Италии, не доходили, но и не ограждались драконовскими законами, как в Англии, Германии, Голландии. Иностранцы с удивлением отмечали, что «у них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других вопросов» (Флетчер) и «прелюбодеяние смертью не наказывается» (Олеарий). Правда, русская терминология отличалась от европейской. Прелюбодеянием назывался только повторный брак при живом супруге, т. е. двоеженство и двоемужество. Что являлось уголовным преступлением и подлежало наказанию кнутом. Добрачная связь девицы, как и связь с чужой женой или мужем относились просто к «блуду». А гулящих вдовушек и профессионалок «нижней профессии» даже к блудницам не причисляли, а называли «прелестницами». А «блуд» под действие закона не попадал, вопросами морали занималась Церковь. Поэтому муж-рогоносец, если он полный дурак и готов вынести свой позор напоказ, мог пожаловаться церковным властям. Тогда, если измена будет доказана, жене назначали строгое покаяние, епитимью, могли дополнить и телесным наказанием. Но и женщина могла обратиться в церковь в аналогичных и других случаях для защиты своей чести. Роде описывает, как в деревне Спас на р. Сходне крестьянка пожаловалась священнику на приставания односельчанина. И тот, собрав прихожан, велел высечь виновного.
Ну а что касается часто цитируемого «Домостроя», то времена его создания очень отличались от XVII в. Да и был он отнюдь не юридическим и не церковным актом, а всего лишь пособием по ведению домашнего хозяйства. Во многих разделах весьма толковым, но выражал только «личное мнение автора». И когда он рекомендовал готовить «журавля под взваром с шафраном», это вовсе не значило, что все россияне были обязаны стряпать такое блюдо. А другие русские произведения, напротив, пропагандировали «совет да любовь». И если человек хотел сохранить эти «совет да любовь», имело ли для него смысл руки распускать? Если же увлекался «силовыми методами», могла вмешаться община. И известны челобитные воеводам, вроде жалобы на посадского Короба, который «пьет и бражничает безобразно, в зернь и в карты играет, жену свою бьет и мучит не по закону…» Мог и приходской священник агрессивного муженька вразумить. Наконец, и русские бабы за себя постоять умели. И порой наоборот, не жене, а мужу круто приходилось. Не зря же пословица тех времен гласила: «От злой жены одна смерть спасет да пострижение». До нас дошла созданная в XVII в. великолепная поэтическая «Притча о старом муже и молодой девице». Вельможа сватается к красавице, соблазняя ее богатыми нарядами, множеством «рабов и рабынь», пирами и увеселениями, коими он станет ее потешать. Она ему отказывает из-за возраста, поскольку «неугоден будеши младости моей и всему моему животу не утеха будеши». Старик говорит, что со своим богатством может сосватать ее и у родителей. Девица подтверждает, что это возможно, но перечисляет целый арсенал средств, которыми она начнет его изводить, — от угощения сухими корками и недоваренными мослами до побоев «по берещеной роже, неколотой потылице, жаравной шее, лещевым скорыням, щучьим зубам», обещая ему «от распадения» обзавестись любовником, которому достанутся все блага: «Младу отроку молодцу, хорошему моему советнику, калачи крупичатые, да сахар на блюде, да вино в купце, в золотом венце, и яз перед миленким стою с трепетом и з боязнию, чтобы меня миленкой любил, и жаловал, и дрочил почасту». Старик все же делает по-своему, и молодая приводит угрозы в исполнение. В результате он «три годы бегал и удавился, а красная девица вышла замуж за молотца хорошево». Художественное произведение? Но написанное не на пустом месте, раз пользовалось популярностью. К примеру, дворянин Скорятин дважды обращался с челобитными к самому царю, жалуясь на жену Пелагею, — что била его, кусала, угрожала топором. Однако власть не сочла для себя возможным вмешиваться в их семейные отношения.
Разумеется, я упоминаю об этом не в качестве каких-то позитивных примеров. А чтобы показать — люди XVII в. вовсе не были безликими и абстрактными схемами, какими мы нередко привыкли их представлять. Они были обычными живыми людьми, со своими достоинствами и недостатками, принципами и слабостями, повседневными делами и проблемами. Так же, как мы с вами. Хотя во многом они отличались от нас — были проще, честнее, искреннее. Были более чувствительными к понятиям «правды» и справедливости. Возможно, вы сочтете, что я идеализировал тогдашних русских в противовес европейцам. Что ж, предоставлю слово известному немецкому поэту Паулю Флемингу, совершившему в 1636–1639 гг. большое путешествие через Новгород, Москву и Астрахань. Он писал о России: