Когда я стал старше, мне стало понятно, что этим мечтам не суждено сбыться по целому ряду причин. Прежде всего: едва ли отец знал или хотя бы догадывался о моем существовании. Потом — не факт, что после стольких лет родители вообще узнают друг друга. Когда я просил маму рассказать про их отношения с отцом, она отвечала что-то вроде: «Они были чисто утилитарными» или «Они длились недолго». Мне даже удалось выяснить, что эти отношения, вспыхнув на заре дня зимнего солнцестояния, не дожили до заката. Если верить маме, они преследовали одну-единственную цель: мое зачатие. Про отца она знала всего две вещи: что он был здоров (по крайней мере выглядел здоровым) и сексуально состоятелен (ясное дело). Все остальное ее не интересовало. На такие отвлеченные вещи, как внешность или черты характера, она даже не обратила внимания и, что логично, их не запомнила. Я не собираюсь осуждать маму, но, похоже, к моменту моего рождения она, даже если бы ей предложили принять участие в опознании с участием трех мужчин, наверняка лажанулась бы.
Но даже когда поблекли детские мечты, мысль об отце продолжала будоражить мое воображение. У меня сложилось ни на чем не основанное, но четкое представление о его облике и характере. Он виделся мне этаким Томом Бомбадилом — сапоги, борода, любовь к лесным просторам и отсутствие постоянного места работы. Большинство подозрительных одиноких мужчин, заходивших в салон, в целом подходили под это описание, и, едва один из них появлялся на пороге, я оживлялся, но случалось это не чаще пары раз в неделю. Остальное время я маялся от скуки.
К сожалению, договориться о сокращении срока наказания или хотя бы о некоторых послаблениях не представлялось возможным — от меня ждали признания вины и искреннего раскаяния. Мама считала, что я обязан принести письменные извинения мистеру Тредстоуну и Деклану Макбою (а заодно и сварливому водителю автобуса). Она продолжала настаивать на своем, даже когда я честно изложил ей всю (почти) последовательность событий, вынудивших меня сделать то, что я сделал, и сказать то, что я сказал. В спорах мы неизменно приводили друг другу одни и те же аргументы, не в силах вырваться из порочного круга. Я говорил, что не чувствую себя виноватым, потому что мои слова и поступки (некрасивые, это я допускаю) были вызваны обстоятельствами, — так за что же мне извиняться? Умру, но извиняться не стану. А мама твердила, что я должен постараться понять, до чего отвратительно то, что я натворил, и тогда извиниться не составит мне никакого труда. Надо просто постараться. Но я упрямо стоял на своем, не желая ничего «понимать».
— По-моему, ты просто не сознаешь, как оскорбительно это слово, — сказала мама как-то вечером, возвращаясь к привычной теме. — Иначе ты бы его не произнес.
— Ну конечно, оно оскорбительное, — согласился я. — Это я очень хорошо понимаю.
— Нет, не понимаешь! Очевидно, что не понимаешь! Лекс, я даже не знаю, что хуже: что ты ругаешься такими словами или что отказываешься признать, до чего оно отвратительно!
— Я признаю, что оно отвратительно! Это одно их самых мерзких ругательств. Поэтому я его и использовал. Я же выбрал его не случайно!
— Ты никого не должен так обзывать! И мне нет никакого дела до того, что тебя, по твоему мнению, кто-то на это спровоцировал.
— Он это заслужил!
— Никто не заслуживает таких оскорблений.
— Никто?..
— Никто!
Я ненадолго задумался.
— А Гитлер?
Мне казалось, что пример Гитлера — козырной туз в колоде моих аргументов, непобиваемая карта, но мама так не считала и бросилась в контратаку.
— Лекс, не валяй дурака! — Она всплеснула руками. — Ты что, серьезно? Сравниваешь Макбоя с Гитлером?
— Да нет… Ну, не знаю. Да нет, конечно. Деклан Макбой еще слишком молод, он не успел развернуться. У него и близко нет тех возможностей, какими располагал Гитлер. Когда Гитлер был маленьким, вряд ли кто-нибудь догадывался, в кого он превратится.
— Лекс, это даже не смешно. Это попросту глупо.
— Я просто хочу сказать, что рано судить. Если поставить Боя управлять страной, у нас тут быстро все развалится, будь уверена.
— Лекс, послушай меня. Деклан Макбой — никакой не злодей. Возможно, он тебе неприятен, и плохо воспитан, и груб, и все что угодно, но ты не должен его демонизировать. Ты ведь совсем его не знаешь. И никто не давал тебе права называть его так, как ты его назвал! Чем же тогда ты сам от него отличаешься?
— Он это заслужил. Дело не в том, что он мне не нравится. Он жестокий! Ему нравится унижать других.
— Неужели!
— Представь себе!
— А когда ты назвал его этим словом, ты его не унизил?
Я промолчал.
— Отвечай, Лекс. Ты ведь его унизил. И как тебе, понравилось?
— Это разные вещи, — буркнул я. — Он это заслужил.
— Я не спрашиваю, заслужил он это или не заслужил. Я спрашиваю, что ты сам при этом почувствовал.
— Какая разница? Зачем ты нас сравниваешь?
Невзирая на ожесточенное сопротивление с моей стороны, мама ухитрилась омрачить мою маленькую победу над тираном. Если до этого я еще торжествовал в душе, что одержал над ним верх, то теперь это чувство стремительно таяло.
— Извиняться все равно не буду, — пробормотал я.
Мама пожала плечами:
— Заставить тебя я не могу.
На самом деле она имела в виду, что больше не считает обязательным настаивать на своем. Она своего добилась. Поставив под сомнение всего один из аспектов моего бунта, она выхолостила его весь целиком. Я не сдал позиций и досидел свой «срок» в угрюмом молчании, но мы оба понимали: мама победила.
В обеденный перерыв я гулял по территории Асквита, успевая сделать по ней два круга. Это занимало ровно час и избавляло меня от необходимости с кем-либо общаться. Нельзя сказать, что прогулка доставляла мне особое удовольствие, но учитывая, что вечера и выходные я проводил в заключении, все равно ничего лучше мне не светило.
Местами мне даже нравился мой маршрут. За растительностью и площадками присматривал один-единственный садовник, тративший большую часть времени на уход за главным футбольным полем и несколькими тренировочными, поменьше, а также прилегающими к ним участками, через которые туда водили гостей; на внешний периметр, окруженный оградой и кустарником, его не хватало, так что летом он страшно зарастал. Над густой травой поднимались лесные ароматы, над полевыми цветами кружили пчелы и пестрые бабочки, а иногда, если повезет, можно было увидеть, как меж стеблей промелькнет мышь или по стволу пробежит бельчонок. Чем дальше я уходил от школьных построек, тем пышнее было буйство природы и тем меньше людей, способных ему навредить. На самых окраинах сороку или стайку зябликов встретить было легче, чем человеческое существо (не считая нашей учительницы музыки миссис Мэтьюс, помешанной на орнитологии).