Прощальное письмо дошло через два дня.
Это мой личный выбор. Ты не смог бы меня отговорить. Хочу умереть спокойно и достойно. Не знаю, способен ли ты сейчас это понять. Когда-нибудь, надеюсь, поймешь. Прости.
Сравнивать мне было не с чем, но все равно письмо нё показалось убедительным, хотя я его, конечно, сохранил. Мистер Питерсон отправил его обычной почтой — в отличие от второго, с пометкой «срочно», посланного на адрес больницы, в котором он сообщал своему врачу о том, что сделал, и просил как можно скорее забрать тело. Он также просил поставить в известность мою маму, чтобы она в свою очередь рассказала мне. Он полагал, что никто не сумеет лучше мамы объяснить мне, что произошло. К тому времени, как я вернусь из школы, пройдет по меньшей мере семь часов после приезда перевозки в дом мистера Питерсона и его тело уже будет в морге. Он все рассчитал, чтобы мне не пришлось первым обнаружить тело. Он обо всем позаботился и все предусмотрел.
Неудивительно, что, очнувшись, он пришел в ярость. «Скорая» доставила нас в окружную больницу Йовиля — туда же, куда пять лет и три месяца назад привезли после ранения осколком метеорита меня. Я тогда две недели пролежал в коме, а по пробуждении решил, что попал в рай. Мистер Питерсон пробыл без сознания всего одну ночь, а очнувшись, понял, что его план сорвался. Как бы слаб он ни был, но сразу догадался, что он отнюдь не в потустороннем мире. Слишком уж стерильная обстановка…
Едва он начал приходить в себя, нас с мамой отправили домой. На следующий день, когда мы явились его навестить, он спал. Медсестра сказала, что ему вкололи изрядную дозу морфия, поэтому вряд ли до окончания часа посещений нам удастся с ним поговорить. У меня возникли сомнения относительно законности подобных методов лечения, но я хорошо понимал врачей. Едва открыв глаза, мистер Питерсон принялся жаловаться. Заявил, что чувствует похмелье всех алкоголиков мира. Немудрено: прежде чем ему промыли желудок, организм успел капитально отравиться. Мистер Питерсон не отпускал пальца с кнопки вызова медсестры, говорил, что даже во Вьетнаме ему не было так худо, и повторял, что раз уж ему не дают спокойно умереть, то пусть хотя бы дадут поспать. Срочно вызванный врач подтвердил, что оставлять больного в таком состоянии нельзя. Это было не очень честно по отношению к персоналу и к другим пациентам, но учитывая, что пришлось перенести печени и почкам мистера Питерсона, о применении стандартных обезболивающих не могло идти и речи. Поэтому ему вкатили морфия и на протяжении следующих суток продолжали колоть каждые четыре-шесть часов.
Навещать его в тот день было действительно бессмысленно.
Я спросил у мамы, нельзя ли мне до конца недели не ходить в школу, и она согласилась, что это разумно.
На следующий день Элли подвезла меня до больницы и предложила пойти со мной. Я подумал, что ее могла подговорить мама, но уточнять не стал. Не исключено, что она просто сгорала от любопытства. С Элли никогда не знаешь наверняка. Но я обрадовался ее компании.
Мистера Питерсона мы нашли осунувшимся, небритым и злым. Честно говоря, он выглядел так, будто и вправду вернулся с того света, что неудивительно. Когда мы вошли в палату и уселись рядом с кроватью, выражение его лица не изменилось.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Привет.
Голос его звучал в полном соответствии с видом.
— Это Элли, она меня подбросила. Ничего, что я не один?
— Я еще не совсем спятил, чтобы тебе радоваться, — ответил мистер Питерсон. — Но, похоже, мое мнение здесь мало кого интересует.
Я пропустил его слова мимо ушей.
— Как вы себя чувствуете?
— А ты как думаешь?
— Думаю, что ужасно.
— Вот именно. Ужасно. Ты в курсе, что меня отсюда не выпустят? В обозримом будущем? В психи записали. А если попробую смыться, засадят под замок. По закону о психическом здоровье, принятому в восемьсот сорок втором году! Уроды! Надеюсь, ты рад?
— Я рад, что вы живы.
— Ну-ну. Хоть у кого-то из нас есть повод радоваться.
Я посмотрел на Элли. Она закатила глаза. Почему-то в последние два дня Элли вела себя так, словно ничего особенного не произошло. То ли считала, что так для меня будет лучше, то ли вообще не видела в попытке самоубийства ничего особенного.
— Ты не имел права вмешиваться, — сквозь зубы процедил мистер Питерсон. — Это был мой выбор, а не твой.
— Да, — кивнул я. — А что бы вы сделали на моем месте?
— Я бы отнесся к твоему решению с уважением! Я дал бы тебе умереть.
Я снова проигнорировал его замечание.
— Я вам кое-что принес, — сказал я, кивнув на стоящую на полу сумку. — Одежду и книги.
— Книги! Вот спасибо! Как будто ты не знаешь, что я не могу читать!
— Еще музыку. Пятую симфонию Шуберта, Третью Мендельсона, Концерт для кларнета с оркестром Моцарта, Четвертую симфонию Малера…
— Я больше люблю Шестую.
— Для шестой вам еще надо поправиться.
— А Баха принес?
— В следующий раз принесу.
— Сюиты для виолончели.
— Нет, только не сюиты.
— Черт тебя дери, могу я хотя бы сам выбирать, что мне слушать?
— Для сюит Баха здесь неподходящее место. Вы не хуже меня понимаете, что в больнице их слушать нельзя. Я пытаюсь вам помочь.
— Ах, помочь?
— Конечно.
— Тогда принеси кое-что еще.
— Все, что угодно. В пределах разумного.
— Травы.
— Ни за что.
— Да я же здесь чокнусь!
— Сами подумайте: где вы будете курить? В туалете?
— А хоть бы и в туалете.
— Если они вас поймают, то вообще неизвестно, когда выпустят.
— Да они последние сутки накачивали меня героином! И эти люди не дадут мне курить траву?!
— Забудьте про траву.
Он повернулся к Элли.
— Может, ты принесешь?
Элли посмотрела ему в глаза.
— Суицидникам трава не в кассу.
Мистер Питерсон хмыкнул.
— Ценю твою заботу. И твой такт. Но вообще-то это не твое дело.
— Я просто высказываю свое мнение, — продолжила Элли. — По-моему, вам нужны стимуляторы.
Мистер Питерсон перевел взгляд на меня.
— Кого ты ко мне привел? Она в своем уме?
— Понятия не имею, — признался я. — Но это не исключено.
— У меня, между прочим, имя есть, — заметила Элли.
— Барышня, — откликнулся мистер Питерсон, — мне новые имена называть бесполезно, все равно не запомню. Тебе разве Алекс не сказал? У меня каша в голове. Если думаешь, что это очень приятно, то ты ошибаешься. Потому мне и нужна трава.