– Сходство – не доказательство. Люди бывают похожи и без всякого родства.
– Ага. Не доказательство. А то, что мать к ней ходила, а спустя несколько дней ее машина сбила, – тоже не доказательство?
– Строго говоря – нет. Елена Петровна могла пойти к ней на прием действительно с просьбой помочь с квартирой. А сбить ее на машине могли совсем другие люди… К тому же еще никто не доказал, что этот наезд – преднамеренное убийство. Мы пока только гадаем, Костя, только предполагаем, только строим возможные версии.
– Ну тогда моя версия такая будет: мать участвовала в ее родах и помогла ей скрыть этот факт и пристроить близняшек. А теперь, когда она на пенсии и у нее больше нет ни подарков, ни даже приличной зарплаты, ей невмоготу жить на нашем содержании, не привыкла она к такой жизни, она, наоборот, привыкла нам помогать…
У него и у его жены одновременно увлажнились глаза.
– И мама решила подзаработать, – болезненно сглотнул Костя стоявший в горле ком. – Да, шантаж это называется, но мать мою не осуждайте! Вы ж понимаете, что Зазорина не обеднела, заплатив маме несколько миллионов. Они там, демократы-депутаты наши ср…ные, давно гребут лопатами! Не зря так во время перестройки горланили, во время путча выступали: знали, что готовят себе кормушку! Да какую! В масштабах государства! Они уже тогда делили места вокруг нее! Но только Зазорина, заплатив матери, призадумалась: ведь если дело так и дальше пойдет, она не просто несколько миллионов потеряет – они ей что, тьфу! – она самой кормушки лишится, насиженного, уютного местечка возле демократического корыта, корыта бездонного! Взять оттуда несколько миллионов – не проблема, в корыте снова появится – денежки-то государственные, все время притекают; а вот доступа к корыту лишиться – это уже беда! И порешила депутатка покончить с Еленой Петровной Куркиной – благодетельницей, когда она рожала, и опасной свидетельницей нынче… Напечатай кто в газете: Зазорина, кандидат в депутаты, председатель всех возможных женских движений – продала детишек иностранцу! – как все ее должности и посты тю-тю! Прощай, карьера!
Костя вскочил, сделал несколько шагов, развернулся обратно и встал позади своего стула, уперев в спинку руки. Он оглядел нас всех по очереди, и его взгляд остановился на моем лице.
– Вот тебе моя версия. Все тут ясно как белый день.
– Тем не менее это остается только версией, – сказала я мягко.
В глубине души я была уверена, что Костя прав, но, памятуя выражение его лица, с которым он вставал, чтобы меня ударить, я побоялась признать вслух его правоту: последствия были бы непредсказуемы. Он мог рвануть к Зазориной лично, избить ее, убить, все, что угодно. И, что не менее важно, он мог бы понести эту «версию» повсюду. А нам было совершенно необходимо узнать все до конца, найти доказательства и, самое главное, остаться, до поры до времени, инкогнито.
Короче, Константин мог все испортить.
Поэтому я добавила:
– Эта ваша версия, как бы она ни была логично выстроена, не подкреплена доказательствами. Мы еще не знаем, рожала ли Зазорина именно в роддоме, где работала ваша мать. Я-то родилась в другом! С этим еще тоже надо разобраться… Я смогу согласиться с вашей версией не раньше, чем мы сумеем найти неопровержимые улики.
– Мне не надо никаких улик!.. Я пойду к этой суке и придушу ее собственными руками!!!
Ну вот, именно то, чего я боялась.
Но тут вмешалась его жена:
– А если это все же совпадение, Костя? Не пойдешь же ты «придушивать» невиновного человека?
Тот же довод, но из уст его жены, подействовал на Костю более успешно.
– Тогда я займусь поисками «улик», как вы выражаетесь.
– Послушайте, Костя, – вмешался Джонатан, поняв, в чем дело, – мы с вами начали этот разговор с вашего клятвенного обещания сохранить его в тайне. Вы не имеете права предпринимать что-либо, потому что иначе вы раскроете нашу тайну. Оля находится в смертельной опасности, и залог ее жизни – понимаете, жизни! – в том, что никто, ни одна душа, даже ее собственная мама не знает, что она в Москве. Если вы проявите хоть малейшую инициативу, вы подставите Олю под руку убийцы. Прошу вас, будьте мужчиной и обуздайте ваши чувства!
Костя молчал, гладя щепотью усы. Задумавшись, он выдвинул подбородок вперед, в силу чего нижние зубы хищно оскалились, и лицо его было полно ненависти и глухой ярости.
– К тому же, если вы пойдете напролом, вы рискуете отправиться вслед за вашей матерью, – жестко добавил Джонатан.
– Хорошо, – наконец произнес Костя. – Вы меня держите в курсе. И если моя помощь понадобится – то я в любое время, днем и ночью, только свистните.
– О'кей.
Джонатан повернулся ко мне:
– Пошли?
– Нет. У меня еще есть мысль.
Костя живо откликнулся:
– Какая?
– Я, как я вам уже сказала, родилась в роддоме имени Индиры Ганди. Не было ли у вашей мамы там подруг?
Костя почесал в затылке и глянул за помощью на жену.
– Я тоже не знаю… – расстроилась Людмила.
– У нее были подруги, еще со времен института, – сказал Костя, – кажется, тоже работали акушерками, но где?
– Запиши все данные, – предложил Джонатан. – Попробуем разобраться сами.
Уходили мы от Кости с Людмилой с четырьмя телефонами, двумя адресами и обещаниями Кости ничего не предпринимать без нашего ведома.
Никогда в жизни я не испытывала подобной усталости. Я была опустошена, мое тело отказывалось чувствовать, мой разум отказывался работать… Наверное, именно в таком состоянии люди совершают самоубийства: ничто больше не дорого, ничего больше не интересует, и никакой радости, пусть даже пустячной, крошечной радости – вкусно поесть, когда голодна, плюхнуться в кровать, когда утомилась, ополоснуться душем и почувствовать, как новые, освежающие силы вливаются в тело, – я уже не была способна испытывать. Называется ли это апатия или, может, депрессия – я не знаю; но день «хождения по трупам» переполнил чашу, и без того уже наполненную смертью до краев…
Мне казалось, что я не доживу до утра, что я умру.
Ничего не хотелось делать. Едва плеснув воды в лицо, не приняв даже свой обычный душ, я сбросила одежду и упала на кровать.
И забылась мертвым сном, тяжелым, неосвежающим сном без сновидений.
Кажется, электронный циферблат высвечивал три часа, когда я открыла глаза. Мне показалось, что в моем номере кто-то есть. Я слышала дыхание, тяжелое, хрипловатое. Я повернула голову.
Через мою комнату двигалась процессия. Серые размытые фигуры шли медленно и мерно. Я узнала Кати, она была первая; за ней шла отравленная медсестра; акушерка Куркина медленно двигалась ей вслед, главврач Демченко замыкала шествие. Они пересекали мой номер по направлению к шкафу, дверца которого служила входом в какое-то другое измерение…