Я говорила. Я, разумеется, рассказывала «сжатый вариант» – без подробностей, без лишних деталей, без имен и фамилий. Зазорина не была названа, и даже Шерил я не упомянула из предосторожности, рассказав историю со взрывом так, что получалось, будто я была одна в машине. В конце концов, роддом имени Индиры Ганди, где работала Колесникова, имел отношение лишь ко мне одной.
Колесникова слушала, глядя на меня как-то исподлобья, забыв про свою пиццу «Кальцзоне». Я тоже почти не притронулась к еде, и только Джонатан спокойно уминал «Лазанью по-милански». Он обладал удивительным даром не мешать и не смущать своим присутствием. Он позволял забыть о том, что он сидит рядом и ничего не понимает. Он как бы предоставил мне право решать самой, когда надо ему перевести, а когда и не стоит прерывать основную беседу переводом, и я могла не думать о вежливости и приличиях, не мучиться от неловкости, исключив его невольно из разговора.
Впрочем, нашу историю он знал и так наизусть.
В тот момент, когда я дошла до нашего приезда в Москву, Колесникова остановила меня жестом:
– Погоди. Дай поесть спокойно.
Я «погодила». Честно говоря, я ожидала увидеть в ее глазах изумление, смешанное с недоверием, услышать восклицания и придыхания – короче, эмоции. Но их не последовало. Колесникова молча сосредоточилась на пицце. Я тоже принялась за свой телячий эскалоп. Мы заказали еще вина. На мою просьбу принести пепельницу «Витторио де Сика» сообщил, что в его ресторане не курят.
– Тогда без десерта и без кофе. Мы будем его пить в другом ресторане, где разрешают курить.
Маэстро окинул взглядом свое опустевшее заведение. В дальнем углу было занято еще только два столика.
– Ладно, – сказал он, – не могу отказать такой прелестной девушке. Клиенты уже ушли, – он глянул на часы, – и уже до вечера здесь никто не появится. Вот вам ваша пепельница, курите.
И со сладчайшей из улыбок маэстро вручил каждому из нас меню, чтобы мы выбрали десерт, после чего удалился, подсчитывая, должно быть, сколько он еще получит за кофе и десерт с таких транжир, которые заказывают к обеду дорогое французское вино.
Выпив, Колесникова распорядилась:
– Давай дальше.
Я принялась рассказывать про мой визит к Константину, но Колесникова меня снова перебила:
– Погоди!
Подумав, она добавила:
– Я что-то не улавливаю в твоей истории! С какой такой радости ты отправилась на поиски Елены? С чего же это ты взяла, Оля Самарина, что все эти покушения на тебя связаны с тайной твоего рождения? С чего же это ты решила, что тут есть вообще какая-то тайна? И что Лена Куркина к ней имеет отношение?
Я заставила себя посмотреть прямо в ее настороженные глаза. Конечно, я слишком много звеньев опустила в своем рассказе и недоставало логики. Но мне почему-то казалось, что в интересах самой Колесниковой знать как можно меньше о Шерил и людях, которые стоят за заказным убийством.
Поэтому я сказала серьезно:
– Мне подбросили записку – анонимную! – с указанием, что у меня есть шанс остаться в живых, если мне удастся поговорить с акушеркой Куркиной, которая знает тайну моего рождения…
Она все еще смотрела недоверчиво.
– И ведь это так, не правда ли? Вам мое имя о чем-то говорит, признайтесь, Наталья Семеновна!
Не ответив на мой вопрос, она задумалась.
– Значит, – если ты мне тут правду говоришь, – кто-то еще в курсе? – Она покачала головой. – Ох, не нравится мне это… Ну, давай дальше.
Но «дальше» было уже не много чего, и я закончила свое повествование минут через пять.
Продемонстрировав снова полное отсутствие эмоций, Колесникова спокойно и сосредоточенно устремила глаза в меню со сладким и долго вчитывалась в названия, выбирая.
– Мне фисташковое мороженое со взбитыми сливками, – сказала она наконец. – И кофе.
Джонатан сделал знак, и импозантный итальянец приблизился.
– У вас кофе настоящий, итальянский? Или американский?
То, что в этой стране называют словом «кофе», пить невозможно.
– Обижаете!
– Тогда три кофе и… – Джонатан посмотрел на меня.
Чтобы не разочаровывать маэстро, я тоже взяла мороженое. Джонатан ограничился кофе. И только когда мы остались одни, Колесникова, покусывая зубочистку, произнесла озабоченно:
– Ты, значит, тоже считаешь, что Лену Куркину убили… Я сразу почувствовала, что дело здесь не чисто. А уж как узнала, что и Демченко на даче сгорела, так я тут же и решила, что надо делать ноги… Не нравится мне только, что вы меня нашли так быстро. Ведь если вы нашли, так и другие найдут, правильно?
– Я не знаю. Ведь вы мне еще ничего не рассказали! Но если у вас есть основания бояться, то самое лучшее, что вы можете сделать, – это рассказать нам все, что вы знаете. Чем быстрее мы доберемся до истины, тем больше шансов у вас уцелеть. И у меня – тоже.
Колесникова кивнула в знак согласия и вдруг, откинувшись на спинку стула, посмотрела на меня как-то особенно внимательно.
– Вот уж не думала я, держа тебя, нескольких часов от роду, в руках, что когда-нибудь придется еще свидеться… Да еще и в таких, мягко говоря, странных обстоятельствах.
Меня пробрал холодок. Не зря, ой не зря пересекли мы океан! Сейчас она мне расскажет то недостающее в этой истории звено, которое позволит замкнуть цепочку наших догадок и расследований!
– Ты вот спрашиваешь небось про себя, а чего это я боюсь? И каким это боком тут Наталья Семеновна замешана? И при чем тут Лена Куркина? И главврач Демченко? И вообще другой роддом, если ты родилась в Ганди?
– Спрашиваю, Наталья Семеновна, еще как спрашиваю!..
– Ну, слушай сюда. Я все помню, будто совсем недавно было… Как-то вечерком Лена пришла ко мне. Не позвонила, а пришла – такие разговоры по телефону не ведутся. «Дело есть, Наталья, – говорит с порога. – Ты одна?»
Мои были дома, муж смотрел телевизор, дочка уроки делала. Но мы с ней прошли на кухню и дверь закрыли.
«У нас там одна краля родить должна. Так вот, ее ребенка надо пристроить так, чтобы комар носа не подточил. Никаких бумаг, никаких усыновлений, никаких следов, понимаешь?»
«Кто такая?» – спрашиваю.
«Зачем тебе? – Лена усмехнулась. – Меньше будешь знать – дольше проживешь!»
Колесникова замолчала, словно зацепившись на этой фразе. И, покачав головой, произнесла:
– Не знала она, как была права! Не знала и не думала, что поговорочка эта ей аукнется через двадцать один год…
Она помолчала, пожевав зубочистку, и снова заговорила:
– Ну и вот, сказала она мне, значит, такую фразу, а я настаивать не стала. У нас всякое случалось в роддоме, и секреты случались: роды тайные, усыновления «по знакомству» – всякое бывало… И это между нами вроде правила было: раз тебе сами не говорят – так и не лезь. Я и не стала лезть. Спросила только: «Когда роды-то должны прийти?»