У нас поселилась домработница Катя. Она занималась хозяйством и моим воспитанием. В свободное время она шила на заказ на швейной машинке. Я подсаживалась рядом, смотрела, как она шьет, и слушала разные страшные истории, которые она мне рассказывала.

— Смотри, никому не говори, что я шью! — говорила Катя. — А то вот придет Фин, заберет швейную машинку, и нам всем будет плохо.

Я понятия не имела, кто такой Фин и почему он должен прийти, но все равно боялась. Позже выяснилось, что Фин — это финансовый инспектор, который должен был якобы ходить по домам и пресекать незаконные заработки. До нас он так и не дошел. Вообще с Катей мне было скучно, она постоянно всех обсуждала и ворчала на моих друзей и подружек, пыталась меня воспитывать на свой лад. Я протестовала и часто говорила маме, что лучше буду дома сама по себе, но мама, понятно, не соглашалась.

Еще в моем мире существовали сказки. У меня был проигрыватель и много пластинок. Был мой любимый «Маленький принц», «Русалочка» Андерсена, сказки Киплинга и русские народные сказки. Я часами могла слушать эти пластинки, и в голове возникали мои собственные образы, фантазии и мечты, не навязанные мультиками.

Моя сестра серьезно занималась музыкой. У нас дома стояло старое бабушкино пианино «Беккер». Марина часто приезжала к нам в гости и подолгу упражнялась, разучивая разные музыкальные произведения. Гаммы и этюды звучали по несколько часов в день. Первое время меня это очень раздражало. Я жаловалась маме, что не могу этого больше слышать. Потом в какой-то момент произошел перелом, и я стала прислушиваться к музыке. Марина наигрывала фуги Баха и объясняла мне, как они устроены, как развивается основная тема, вливаясь в фугу разными голосами. У меня появились любимые этюды и ноктюрны Шопена, прелюдии и фуги Баха.

Меня тоже решили поучить музыке, и я стала ездить на занятия. Было скучно долбить одно и то же по нотам, и я старалась быстро все запомнить и играть по памяти. За это мне часто доставалось от учителя:

— Опять свое придумываешь! Смотри в ноты!

Хотелось скорей закончить урок и убежать на улицу играть в индейцев. Так я проучилась год и потом бросила.

Мама периодически водила меня в консерваторию на концерты классической музыки. История была такая же, как и с игрой сестры. Мне было скучно, музыка не нравилась. Я сидела и считала в зале лысины, дожидаясь антракта, или рассматривала портреты композиторов, висевших на стенах. Антракт был радостным моментом во всем концерте. Можно было пойти в буфет выпить лимонаду и съесть пирожное. Но однажды все изменилось. Мы слушали «Времена года» Вивальди, исполнял их камерный оркестр под управлением Рудольфа Баршая. Мы сидели очень близко, и было хорошо видно всех музыкантов. Когда дошли до «Летней грозы», я не могла отвести глаз от «первой скрипки». В нем было столько экспрессии и страсти, черная челка развевалась в такт и падала ему на глаза. Весь оркестр как будто ожил, и музыка грозовыми вихрями охватила все мое существо, по телу бегали мурашки. Это был магический момент. С тех пор походы «на Баршая» стали радостным событием. Я просила маму садиться поближе, чтобы следить за своим любимым скрипачом. Оркестр исполнял все скрипичные и Брандербургские концерты Баха, которые я очень полюбила.

Сама я стала снова играть на пианино уже позже, лет в шестнадцать-семнадцать. Так как музыкальную грамоту я уже к тому времени подзабыла, то играла по слуху, подбирая старинные русские романсы, которые мне напевала мама и которые когда-то играла моя бабушка. И не только. Как-то я слушала Вторую сонату Шопена, второй частью которой является известный всем траурный марш. И есть в нем такое светлое и грустное место, которое мне очень понравилась, и я решила его подобрать. Происходило это так: я ставила пластинку на этот отрывок, слушала, подбирала кусочек, опять ставила, опять подбирала… Часа через два раздался звонок в дверь. Я открыла. На пороге стояла девушка с большими синими глазами, из которых ручьями лились слезы.

— Это не у вас играют траурный марш?

— Да, у нас, — созналась я.

— Я уже целый час бегаю по квартирам, пытаясь найти, откуда идет звук. Пожалуйста, перестаньте. Я уже вся обрыдалась и больше не могу!

Так я познакомилась со своей соседкой, которая жила этажом ниже, и мы потом очень подружились.

В седьмом классе я стала ходить в зоологический кружок в музей Дарвина. Летом нас вывозили на практику куда-нибудь на природу. Вел кружок Петр Петрович Смолин. Это был невысокий старичок с белоснежной бородой и внимательными голубыми глазами, и был он ходячей энциклопедией лесной жизни. Носил всегда одну и ту же зеленую рубашку, был тихий и напоминал старичка-лесовичка из сказки или лесного гнома. Во время экскурсий в лес Петр Петрович показывал нам разные травки и рассказывал об их свойствах, обращал наше внимание на всякие следы и мелкие детали, которые только он и мог заметить: клочок шерсти на сучке — здесь был лось и грыз вот эту ветку, а здесь лежал кабан, трава примята, учил нас видеть, слышать и чувствовать лесную жизнь, развивать наблюдательность. Нашей основной темой были птицы. Часами, лежа в траве с биноклями в руках, мы наблюдали за гнездами птиц, смотрели, как родители поочередно приносят птенцам разных букашек и выносят мусор из гнезда. Потом учились записывать все данные в дневник наблюдений, писали отчеты, делали зарисовки.

Однажды в лесу я нашла брошенное гнездо дикого голубя вяхиря. Двое птенцов были обречены на погибель. Я принесла их в лагерь, показала Петру Петровичу и радостно заявила, что собираюсь выкармливать их земляными червяками. Птенцы были едва оперившиеся, и Петр Петрович сказал, что они скорее всего погибнут. Но если мне очень хочется попытаться их выкормить, то червяков им надо жевать, так как в их пищеварительной системе еще недостаточно ферментов. Голуби делали бы то же самое. В нашей группе был один мальчик, который тоже проникся к голубятам и согласился мне помогать. Так что мы с ним по очереди жевали червяков и кормили голубят. Надо сказать, что вкуса у червей практически никакого не было, только песок скрипел на зубах. Несмотря на наши старания, птенцы все-таки погибли, но по крайней мере было чувство, что мы сделали все возможное.

Иногда Петр Петрович «терялся». Он просто исчезал, и никто не мог его найти. Нас снаряжали на поиски, и мы бродили по лесу, крича и аукая, но часто безрезультатно. Иногда кто-нибудь случайно натыкался на него, тихо сидящего на пне и совершенно сливающегося с окружающей средой. Он слушал лес и вовсе не желал «находиться».

Общение с этим удивительным человеком и занятия в кружке мне очень много дали.

Отец

Иногда я приезжала в гости к отцу. Все детство образ отца был для меня недосягаем. Я перед ним благоговела, очень хотелось, чтобы он обратил на меня внимание, похвалил, куда-нибудь со мной пошел, держа за руку. Всю жизнь отец много путешествовал, фотографировал, охотился, добывая себе пропитание, и из своих поездок всегда привозил много интересного. Его квартира была заполнена всякой всячиной: там были шкуры и черепа медведей, бивни моржей, покрытые искусной резьбой, позвонки и «усы» кита, лосиные рога (отец их нашел, он никогда не стрелял лосей), причудливо застывшая вулканическая лава и желтые куски чистой вулканической серы, поплавки от рыбацких сетей, выловленные у побережья Камчатки, разноцветные камешки и коряги, отшлифованные океаном. Все это можно было трогать и рассматривать до бесконечности. Еще у него была «темная комната». Там были разные ванночки, пузырьки с химикатами, увеличитель и красная лампа. Там свершалось действо — отец сам проявлял пленки и печатал фотографии. Он пускал меня внутрь, и я завороженно наблюдала, как на белых листах фотобумаги медленно проступает изображение. Потом фотографии вешались прищепками на веревку сушиться.