– Разве вы не знаете, что доктрина о перерождении души в разных телах не поддерживается Возрожденной Традицией? – неприязненно спросил Кирдэр.
– О, знаю, вашими трудами, – кивнул я, подобострастно улыбаясь. – Но представления о реинкарнации и карме пустили такие глубокие корни в российской ментальности…
– Вот как? – Кирдэр нахмурился.
Несомненно, Кирдэр был виртуозным знатоком своей веры. Но в православии и уж тем более в «российской ментальности» он, конечно, не смыслил ни уха ни рыла.
– Я надеюсь, по мере того, как вы будете продвигаться в постижении учения Заратустры и в особенности его последователей, нелепость подобных метафизических построений будет становиться вам все более очевидной, – процедил Кирдэр.
Однако недоброго, въедливого взгляда от стенгазеты майор-воспитатель не оторвал. И, похоже, мне он не поверил.
Эх, плохой из меня актер! Вероятно, такой же плохой, как из моего папы Ричарда (а будь он хороший, разве пошел бы в режиссеры?). И здесь винить некого, кроме генетики…
Около минуты Кирдэр рассматривал стенгазету. Мы подавленно молчали. Хорошо еще, если наша красавица будет понята клонами как «нарушение режима лагеря». А если как покушение на Возрожденную Традицию? О-о-о, лучше и не думать, что будет, если второе.
В изолятор не хотелось никому. В расстрельный подвал – тем более. По моей спине ползла струйка холодного пота.
– Скажите мне, господин Пушкин, если господин Покрас на этой картине и впрямь размышляет о реинкарнации, отчего же у него такой… глумливый вид? Что он показывает своей рукой?
«Врать – так по полной программе», – решил я.
– Этот жест у русских называется «дуля». И означает крайнюю степень довольства, – сказал я.
– Чем же он доволен? – не унимался въедливый Кирдэр.
– Он… ну… Вероятно, он доволен тем, что уже и в этом воплощении у него есть возможность познать нуминозное во всем разнообразии его форм. Здесь написано: «И до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова». – Я ткнул пальцем в поэтический пузырь. – Жираф в русской культуре – метафора чувствительности. Ведь эти звери в России столь же редки, как и люди, способные по-настоящему тонко воспринимать бытие Духа…
Я шумно выдохнул. Мои заведенные за спину ладони («Жест предателя или провокатора», – сказал бы Злочев) были мокры от пота. Мысленно я возносил хвалу… нет, не Ахура-Мазде. Но Степану Феликсовичу Котлубаю, преподавателю философских дисциплин на младших курсах Северной Военно-Космической Академии. Если бы не он с его драконовскими правилами приема экзаменов-зачетов, хрен бы я знал слово «метафизический». И уж тем более – «нуминозный». Готов поспорить, в «нуминозном» среди офицеров нашего барака можно было заподозрить разве что кавторанга Щеголева. В общем, даже если Кирдэр не поверил ни одному моему слову, именно благодаря Котлубаю я получил шанс эти слова сказать…
Мои товарищи вытаращились на меня, как будто видели первый раз в жизни.
«Во шпарит!» – читалось на лице Левы-Осназа.
«Так я и думал: интеллигентишко!» – бормотали угрюмые глаза Меркулова.
«Дас ист фантастише!» – улыбался умница Ходеманн.
Наконец майор-воспитатель Кирдэр прервал эту наэлектризованную затаенными эмоциями паузу.
– Что ж… Лирика – это чудесно. Мне хотелось бы считать своей заслугой тот факт, что плен не ожесточил ваши души. И что они открылись прекрасному. – На лице Кирдэра заиграла самодовольная улыбочка. – Впрочем, это совершенно не означает, что подобные инициативы будут поощряться нами в дальнейшем.
С тяжеловесным достоинством, присущим дуракам и победителям, майор-воспитатель Кирдэр развернулся на пятках и зашагал к выходу из барака. На улице было совершенно темно.
– Через десять минут я жду вас на занятиях, – сказал Кирдэр уже в дверях.
Вот что случилось после ухода майора-воспитателя.
Не успели мы обсудить – все больше при помощи недомолвок и красноречивых жестов – визит Кирдэра, как дверь вновь открылась и в бараке появился Ферван Мадарасп. Он сделал пару шагов и нерешительно замер, будто бы забыв, зачем пожаловал.
– Что мы им – зверинец? – яростно прошептал у меня над ухом Меркулов.
– Дошутились. Прислал Кирдэр пса – газету конфисковывать. Я не я буду. – Это был шепот Левы-Осназа.
Остальные воздержались от комментариев, но на лицах читались те же эмоции: недовольство («Сколько можно к нам шастать?!») и опасение («Неужели испортят праздник, клоны поганые…»).
– Встаньте на путь солнца… товарищи, – наконец поприветствовал нас Ферван устами своего переводчика (кстати, это был трофейный «Сигурд» – вероятно, занял у администрации лагеря, ведь егерям такие штучки по штату не положены).
«Товарищи» прозвучало просто-таки умилительно.
– Здравствуйте… капитан, – кивнул Гладкий. И, оглянувшись на нас, сказал: – Ну что же вы? Поприветствуйте офицера.
Ну-ну. Здравия желать не будем, но козырнуть – не жалко.
– Я бы хотел выразить вам свои соболезнования по поводу гибели вашего товарища лейтенанта Злочева, – сказал Ферван. – Он умер благочестиво. Его останки возложены на вершину дахмы рядом с прахом трех бойцов моей роты.
Предупреждая наши реплики, Гладкий отчеканил – холодно и безупречно вежливо:
– Благодарим за участие, капитан. Это честь для нас.
(Будто бы в самом деле для кого-то имело значение – обойдутся ли с обугленными костями Злочева по конкордианским обычаям или нет!)
– Но я пришел не только ради этого, – продолжал Ферван. – Я бы хотел знать, кого Злочев считал своим ближайшим другом. У пехлеванов есть такой обычай: утешать лучшего друга погибшего. И я хотел бы сделать этому человеку… скажем так, подарок.
Что-то в этих словах было особенное. Не сказать – угроза. А скорее обещание больших неожиданностей и, возможно, неприятностей. В бараке сразу дохнуло холодком, будто Ферван высыпал нам под ноги два ведра колотого льда.
Не знаю уж кто как, но я это сразу почувствовал.
Мы начали переглядываться, полувопросительно задирая брови.
«Ты со Злочевым дружил?» – «Да как посмотреть… А ты?» – «Не то чтобы очень, перекидывались парой фраз». – «Вот и я», – примерно в таком ключе проходили наши безмолвные диалоги.
Настоящих друзей у Злочева не было. Однако признавать этот факт вслух никто не спешил.
Ферван ждал, испытующе на нас поглядывая.
Первым не выдержал простодушный Ходеманн.
– Разве Злочев имел друзья? – спросил он, пожав плечами.
Стоило прозвучать фразе Ходеманна, как мне стало горько и больно. Правда это была, но… но не та, которую следует сообщать врагу. Если русский офицер находится в плену в обществе других русских офицеров – он должен автоматически считаться не только их коллегой, не только боевым товарищем, но и другом.