Вы спрашиваете о рубце и о недостающих пальцах? Вот как это случилось. Катастрофа произошла утром. Я ехал в пульмановском вагоне. Народу было полно, и мне пришлось занять верхнее место. Катастрофа произошла на следующий день. Дело было несколько лет тому назад. Я уже тогда был стариком. Мы ехали из Флориды. Столкновение произошло на высоком виадуке. Поезд сплющило, несколько вагонов свалилось с высоты в девяносто футов вниз, прямо в русло высохшей речки. Она вся высохла, кроме небольшой лужицы, футов десять в диаметре и нескольких дюймов глубины. Кругом были одни лишь камни, и я попал прямо в эту воду. Вот как это все произошло. Я только что оделся и собирался сойти со своей койки. Я как раз сидел на ее краю, спустив ноги вниз, когда произошло столкновение локомотивов. Проводник уже привел в порядок койки напротив.
Когда все это случилось, я сидел со спущенными ногами, не имея понятия о том, на виадуке мы или едем по ровному месту. Я соскользнул с верхней койки и, пробив стекло головой, вылетел из окна на противоположной стороне вагона. Сколько раз я перевернулся в воздухе, лучше не вспоминать. Каким-то чудом я попал в самую середину этой воды. Глубина ее была всего одиннадцать дюймов. Но я ударился о воду плашмя, и это спасло меня. Изо всего вагона уцелел я один. Мой вагон рухнул на бок, на расстоянии сорока футов от меня. Из него вытащили лишь мертвых, но меня вынули из воды живехоньким. Когда я вышел из хирургической лечебницы, то на моей руке недоставало четырех пальцев, через все лицо проходил рубец, и хотя вы и не подозреваете об этом, но у меня недоставало еще трех ребер.
О, мне не на что было жаловаться. Подумайте о моих соседях по вагону — все они были убиты. К несчастью, я ехал по бесплатному билету и не мог поэтому преследовать железнодорожную компанию судом. Но все же вы видите перед собой единственного в мире человека, который с высоты девяноста футов нырнул в воду глубиной одиннадцать дюймов и выжил, чтобы рассказать об этом. Баталер, не наполните ли вы мне стакан…
Доутри исполнил его просьбу и, возбужденный рассказом старика, открыл для себя новую бутылку пива.
— Продолжайте, говорите, сэр, — хрипло пробормотал он, вытирая губы. — А как заварилось все дело с кладом? Я умираю от любопытства. Пью ваше здоровье, сэр!
— Можно сказать, баталер, — продолжал Бывший моряк, — что я родился с серебряной ложкой во рту и что эта ложка плавилась до тех пор, пока я не обратился в настоящего блудного сына. Кроме серебряной ложки, я получил в дар еще и гордость, которая плавиться не пожелала. Ни эта глупая железнодорожная катастрофа, ни другие катастрофы, случавшиеся как до, так и после нее, не могли побудить меня обратиться к моей семье. Они предоставляли мне право умирать, как мне будет угодно, а я… я предоставлял им право жить, как им будет угодно. В этом все дело. Я не беспокоил моей семьи. Помимо того, моя семья была здесь не при чем. Я никогда ни на что не жаловался. Я расплавил остатки моей серебряной ложки — южно-океанский хлопок, какао из Тонга, юкатанский каучук и красное дерево. И в конце концов мне пришлось спать по ночлежкам, есть остатки по ист-эндским обжоркам и частенько простаивать в очередях благотворительных организаций, гадая, потеряю ли я сознание от голода, пока дойдет мой черед.
— И вы никогда не просили ничего у вашей семьи? — восторженно прошептал Дэг Доутри.
Бывший моряк распрямил плечи, откинул назад голову, затем отрицательно кивнул:
— Нет, я никогда не клянчил. Я попал в дом призрения, или на «работный дом», как они это называют. Я жил ужасно. Я жил, как животное. Шесть месяцев подряд я жил этой жизнью, а затем я увидел просвет. И тогда я принялся за постройку «Ясного». Я строил его доска за доской, скреплял их крепкой медью, сам выбирал мачты и каждое бревнышко, следил за установкой каждой части корабля в отдельности, лично наблюдал за постройкой, находил богатых евреев, снаряжавших мое судно, и затем отправился в Южные моря к сокровищам, зарытым на семь футов в песке. Как видите, — пояснил он, — я проделал это в моем воображении, пока сидел заложником на рабочей ферме среди сломленных жизнью людей.
Лицо Бывшего моряка вдруг побледнело, и в нем показалось что-то свирепое. Он захватил руку Доутри своей высохшей, но крепкой как сталь рукой.
— Долгим и тяжелым путем пришлось мне выбираться из рабочей фермы и скопить денег для маленького, ничтожного «путешествия» на «Ясном». Знаете ли вы, что мне два года пришлось проработать в прачечной за полтора доллара в неделю? Одной здоровой рукой и остатками другой я сортировал грязное белье и складывал простыни и наволочки, пока мне тысячу раз не казалось, что моя старая спина сломится надвое, и пока я миллион раз не чувствовал в своей груди каждый дюйм недостающих ребер. Вы еще молодой человек…
Доутри усмехнулся, теребя седеющие космы волос.
— Вы еще молодой человек, баталер, — раздраженно повторил Бывший моряк. — Вы никогда не были выброшены из жизни. В работном доме человек выбрасывается из жизни. Там нет места уважению, нет не только к годам, но и к человеческой жизни. Как бы это выразить? Человек не мертв. Но он и не жив. Он то, что когда-то было живым и теперь на пути к тому, чтобы умереть. Так обращаются с прокаженными. Таковы сумасшедшие. Я помню, когда я, еще юнцом, плавал на корабле, один из наших товарищей сошел с ума. Иногда на него находило бешенство, и мы боролись с ним, скручивая ему руки и причиняя ему боль, и крепко связывали его, чтобы он не мог причинить вреда себе или другим. И он, еще живой человек, для нас был уже мертв. Вы это понимаете? Он перестал быть одним из нас, подобным нам. Он стал чем-то другим. Вот именно — другим. И вот мы в работном доме, — мы, еще живущие на земле, — были другими. Вы не раз слыхали мою болтовню об адской поездке на баркасе. Но ад баркаса — приятное развлечение по сравнению с работным домом. Пища, грязь, оскорбления, побои — вся это скотская жизнь там!
Два года я проработал в прачечной лишь за полтора доллара в неделю. Представьте себе меня — меня, который сумел расплавить серебряную ложку своего наследства, и основательную серебряную ложку, представьте себе меня, мои старые, больные кости, мой несчастный желудок, который хорошо помнил пищу прежних лет, все еще изысканный вкус, не пресыщенный всеми изощрениями молодости, — говорю вам, баталер, представьте себе меня, который никогда не умел считать денег и щедро разбрасывал их налево и направо, сохраняющим, как скупец, в неприкосновенности эти полтора доллара, никогда не тратящим и пенса на табак, никогда не позволяя себе побаловать каким-нибудь лакомством мой желудок, страдающий от грубости и неудобоваримости жалкой пищи. Я таскал табак — скверный, дешевый табак у несчастных бедняков, стоящих на краю могилы. Да, и когда я как-то рано утром увидел, что мой сосед по койке, Сэмюэль Мерривэйл, ночью умер, то сначала обшарил карманы его ветхих штанов, чтобы найти полпачки табаку, — я знал, что это все его имущество, — и только тогда сообщил о его смерти.
О баталер, я так дрожал над своими долларами. Вы ведь понимаете? Я был узником, который крохотным стальным напильником выпиливает себе дорогу в жизнь, и я выпилил ее себе! — Торжество звучало в резком кудахтанье его голоса. — Баталер! Я выбрался на свет!