Мне было десять, и о карьере я знал только то, что за ней гонятся карьеристы, это плохо, ради карьеры они готовы продать как родную мать, так и родину; и вообще, карьера — это хорошо только в мире, где правят капиталисты. Поэтому не совсем понимал, о чьей карьере беспокоятся родители. Потом, став взрослее и умнее, я мысленно отмотал назад события 1980 года и теперь могу выстроить логическую цепочку.
Оказывается, маминого двоюродного брата, журналиста Григория Титаренко, признали психически больным и поместили в соответствующее лечебное учреждение. А могли посадить в тюрьму, причем по статье шестьдесят второй Уголовного кодекса Украинской ССР: антисоветская агитация и пропаганда. Хотя, скорее всего, его деятельность подпадала под статью сто восемьдесят седьмую дробь один — распространение клеветнических измышлений, порочащих советскую власть. Это позволяло отправить дядю в лагерь к уголовникам. И таким образом ни о какой политике речи и не было бы. В частности, о таких заключенных никогда не заговорило бы радио «Свобода».
Эта «неполитическая» статья была выгодна всем. Ведь отец тогда работал инструктором в горкоме партии, к повышению готовился, а мама — лектором общества «Знание», специалистом по борьбе с негативным влиянием западной культуры на нашу молодежь. Оба, ясное дело, партийные, и стоило только кузену матери загреметь за антисоветскую деятельность, продвижение по службе для обоих моих родителей автоматически осложнялось.
Это потом я узнал — отец подключил своих знакомых по максимуму, чтобы дядю Григория вместо тюремной камеры закрыли в дурке. Упростило ситуацию то, что кузен жил в Чернигове, а это как-никак глухая провинция по тогдашним советским меркам. То есть далеко не только от Киева, но и от Москвы — с местными договориться проще. Тем более такому солидному человеку, каким считался в то время в Чернигове инструктор горкома партии из Киева.
Не знаю деталей, знаю только о результате ходатайств: Титаренко надолго закрыли в ровненском психоневрологическом диспансере. Потом перевели для каких-то исследований в Киев, в Павловскую больницу, затем — назад в Чернигов, потом — в Днепропетровск. Это была печально известная психиатричка, через которую прошел не один десяток инакомыслящих. Выпускали на какое-то время, потом снова забирали, и вот так продолжалось лет шесть. Затем началась перестройка, и постепенно выпустили не только таких, как мамин кузен, но и остальных, более опасных врагов советской власти.
Собственно, я увлекся. Потому что нужно сказать наконец, за какие грехи мой дядя, Григорий Титаренко, попал в список особо опасных, которых нужно или стрелять, или сажать, или изолировать в дурках. На самом деле ничего особенного он не делал. Не создавал подпольных организаций, не был в их составе, не распространял информации, услышанной на радио «Свобода», не требовал оставить насильственную русификацию и так далее. Титаренко поплатился лишь за свое любопытство, и я назвал бы это любопытство профессиональным.
Мой дядя, как я уже упоминал, работал журналистом в черниговской областной молодежной газете. И на свою голову начал собирать материал о командире УПА Даниле Червоном. Точно не знаю, но, кажется, Титаренко действительно собирался написать на основе этих материалов книгу и опубликовать ее на Западе. По крайней мере, я слышал такое от родителей, частично это подтверждали некоторые дядины знакомые, с которыми мне удалось пообщаться.
Так это или нет, навсегда останется неизвестным. Но тетради Титаренко сохранились в том виде, в котором он их вел. И теперь стоит сказать несколько слов о том, как нашлись тетради. Ведь без них ничего в моей жизни и не началось бы.
Сам я уже почти десять лет занимаюсь документальным кино. Наша студия в основном осваивает иностранные гранты. Но это не означает, что мы выбрасываем деньги на ветер, делая что-то только для отчетности, чтобы получить новый грант под новую ерунду. Согласен, есть коллеги, которые этим занимаются. Но документалистика, которую снимаем мы, из года в год собирает профессиональные призы, в том числе — на международных фестивалях. И то, что на украинском телевидении для нее очень редко находится не просто удобное, а вообще — какое-нибудь эфирное время, означает, что о нас мало знают дома. Но это уже не моя проблема, согласитесь… Однако речь не о моей работе, а о тете Оле, жене, точнее — вдове Григория Титаренко.
Потому что это она два года назад услышала в новостях мою фамилию, когда там рассказывали об очередной нашей международной награде, не поленилась и позвонила на канал, где эти новости показывали, вышла на редакторов, затем на журналистов и таким образом получила мой телефон. Для своих шестидесяти лет тетя Оля оказалась весьма активной дамой.
До ее звонка я знал только, что мамин кузен умер в 1992 году, в страшной нищете и, разумеется, преждевременно. Шесть лет принудительного лечения и вынужденных странствий по психбольницам сделали свое дело. Кажется, мама даже ездила на похороны, возила какие-то там деньги, но точно не скажу: в то время я жил отдельно от родителей, не то чтобы порвав с ними, просто максимально ограничив общение до необходимого по правилам приличия минимума. Обществу «Знание» после августа 1991 года лекторы нужны не были, так что мама устроилась референтом в офис одной из новообразованных партий, где уже работал папа, поменяв один партбилет на другой. Потом мои родители меняли партийные офисы с той интенсивностью, с которой росло в нашей стране количество этих партий. Какой в этом смысл, я, честно говоря, не понимал, заняв принципиально антипартийную жизненную позицию. Кстати, один из первых фильмов нашей студии был посвящен бессмысленности существования политических сил, о нем заговорили; услышали о нем и родители — и даже посмотрели, после чего наши отношения как-то сами собой охладели.
Но я снова отвлекаюсь. Просто хочется, чтобы вы поняли, почему вдова дяди Григория позвонила именно мне, своему двоюродному племяннику, которого, кажется, никогда в жизни не видела. А если видела, то я был слишком мал, чтобы помнить это. Короче говоря, тетя вдруг захотела, чтобы я сделал фильм о ее покойном муже, своем дяде. Собственно, тогда я и узнал подробности его так называемого дела.
Тетя Оля все это время прятала его записи — три толстых общих тетради, две в клеточку, одну — в линию. Все они были разные. Первая — в серой клеенчатой обложке, вторая — коричневая, с матовой обложкой, третья — бордовая, на ощупь как бархатная. Все исписаны мелким, но аккуратным почерком. Я видел другие рукописи своего дяди, там он писал иначе. Тетя называла такой почерк врачебным, и действительно, обычно Григорий Титаренко писал, как врач на рецепте или в медицинской карточке — хрена с два разберешь без дешифратора. Однако в тетрадях словно усмирял свой почерк, выписывал буквы тщательно, будто пытался запихнуть в тетрадь определенного объема максимальное количество информации и старался, чтобы написанное мог разобрать кто-то еще, кроме него самого.
Все тетради пронумерованы, хотя тетя Оля пояснила: на самом деле сначала Титаренко исписал тетрадь под номером «один», серую, потом — ту, что под номером «три», бархатную, и наконец — ту, которой он присвоил второй номер, она была наполовину тоньше и даже не исписана до конца. Это означало: информацию он собирал не в том порядке, в котором планировал опубликовать. И именно из-за того, что человек, с чьих слов дядя делал записи в тетради под номером «два», оказался последним, с кем он беседовал, ему и удалось довести работу до завершения хотя бы в рукописи.