– Вы все так же очаровательны, как в моих воспоминаниях, – сказал Маршадо, не ответив на вопрос, лишь таинственно улыбнувшись.
– Видимо, все-таки недостаточно, чтобы удостоиться чести мелькнуть на телеэкране в прямом эфире…
Я не перестаю удивляться тому, насколько разнятся между собой мужчины и женщины в плане секса. Мы, женщины, готовы с легкостью забыть тех, кто нами обладал, целовал нас, обнимал, но многое зависит от того, сколько стараний мужчина прикладывал к тому, чтобы добиться нашего расположения. В этом смысле я готова разделить точку зрения автора одной статьи в каком-то журнале. Я лично никогда не забываю чувства, которые мужчины возбудили во мне, тогда как их страстные объятия, их член во мне, все удовольствия, которые они расточали для меня, очень быстро стираются из памяти. Вот почему я не склонна домогаться их вновь, мне от них больше ничего не нужно. Мужчины, напротив, долго хранят к своим прошлым сексуальным победам, как бы давно они ни случились, отношение собственника. Воспоминание о теле, которое когда-то они сжимали в объятиях, которым обладали, живет в них долго-долго, пусть в скрытой форме, пусть даже они его больше не вожделеют. Но именно так можно объяснить мужское поведение в отношении своих бывших: все мужчины, без исключения, испытывают к ним влечение и хотят вновь переспать с ними. Мужчина хочет опять вложить свой член в знакомое влагалище, тогда как женщине этого не нужно, она считает это неприличным, нелепым или даже неуместным анахронизмом.
(Рукописные заметки от 14/06/2009, написано моей рукой.)
Так я перешла к краткому рассказу о том, что со мной произошло, окрасив повествование интонацией, полной горечи и обиды. Я в двух словах описала, как в рекордные сроки мы подготовили передачу, как ее вписали в программу раньше запланированного, как не выпустили в эфир, заменив втайне от меня каким-то избитым блокбастером. Конечно, я умолчала о Луи и его репортаже, в известной мере касающемся меня лично.
Я лишь слегка обобщила происшедшее со мной с возможными другими подобными случаями, в том числе и с фальсификацией результатов собеседования, намекнув, что так происходит с теми претендентками на роль телеведущих, с которыми он переспал… или которых только собирается уложить с собой в постель.
Маршадо задержал взгляд на моем декольте, как будто этим хотел оправдать поведение своего приятеля. Потом поднял на меня глаза, полные равнодушия к рассказанной истории, и скептически заметил:
– Если я не ошибаюсь, вы преуспели в этом больше, чем другие претендентки. Дэвид не из тех, кто предлагает руку и сердце первой встречной.
– Глава телеканала вводит в заблуждение своих подчиненных. Он разбазаривает средства предприятия в личных целях… разве это вас не шокирует?
– Если бы я стал переживать по поводу каждого случая злоупотребления общественным имуществом воротилами фондовой биржи, Эль, у меня не осталось бы времени ни на что другое, поверьте!
Он сказал об этом без цинизма, как о банальном и очевидном факте, дескать, что ж, такова реальность. Никто и ничто не может привести сложившееся положение дел в соответствие с моральными принципами.
– Поверьте мне, – продолжал оправдываться он, – я не хочу выгораживать крупных бизнесменов и не стараюсь покрывать их грязные делишки. На сей счет мы много спорили с Дэвидом, но он не на моей стороне, то ли потому что сам занимается этим, то ли оттого, что выгораживает своих дружков.
– Но об этом нет ни слова в ваших статьях, – возмутилась я, играя оскорбленную моралистку.
– Если бы я отправился в сей крестовый поход, меня бы быстро скрутили и вывели из игры. Только не делайте вид, что впервые об этом узнали, вы не так наивны: оппозиция власти гораздо эффективнее, если действует скрытно. Лучше делать вид, что получаешь удовольствие, позволяя суверену гладить себя по головке, чем брать штурмом ветряные мельницы.
Метафора, отсылавшая к Дон Кихоту, оказалась весьма кстати, но не произвела на меня впечатления. И когда же Маршадо пользовался своим пером как оружием? Разве приходилось ему увиливать от экономических воротил, державших его за руку и не дававших сказать во всеуслышание то, что такие журналисты, как он, обсуждали шепотом в своих редакциях?
– Ваша лояльность делает вам честь. Дэвиду повезло, что у него есть такой друг, – я решила сделать вид, что приняла его точку зрения. – Со своей стороны, готова просить прощения за то, что по молодости проявила излишнюю горячность. Но, видите ли, у меня еще сохранились некоторые иллюзии по поводу предназначения нашей профессии.
Все сказанное мной заключалось только в последних словах: «наша профессия». Так уж вышло, что это – единственное, что нас с ним связывало. Ведь, несмотря на большую разницу в возрасте, а особенно – в профессиональном опыте, мы оба были журналистами.
– Не рассказывайте мне сказки про порядочность, улетучивающуюся с возрастом как дым, Эль… Не вам читать мне морали.
И он в свою очередь заговорил намеками. Это «не вам» было адресовано не благоразумной девушке, сидящей перед ним в кафе напротив Лувра, а распутной девице, услугами которой за кругленькую сумму он воспользовался в «Отеле де Шарм» несколько месяцев назад.
Ну все! Тогда-то я и решила рискнуть всем и встать на опасный, может быть, даже гибельный путь, к которому он меня подталкивал:
– В таком случае вам решать, Франсуа, кто из нас, вы или я, расскажет Дэвиду о том, как мы с вами провели ту ночь, после вечеринки, – я пошла ва-банк.
– Вы никогда этого не сделаете, – он чуть встревожился. – Вы слишком многое теряете.
– Ошибаетесь, я уже потеряла главное.
– Что же?
– Иллюзии… о нем… о вас.
Сделав вид, что я рассердилась и собираюсь уйти, я резко поднялась и одернула юбку. Но когда я потянулась за сумочкой, он положил свою ладонь на мою руку и прижал ее к теплым деревянным пластинам маленького круглого столика, за которым мы сидели.
– Подождите…
– Оставьте меня в покое, – сказала я тихо, но твердо, медленно произнося слова.
– Ваша история, которую вы только что рассказали, и в подметки не годится тому, что мне известно о группе Барле…
Маршадо отпустил мою руку, уверенный, что завладел моим вниманием. Действительно, я так и плюхнулась назад, на свой кованый стульчик.
– Правда? – спросила я, предполагая, что теперь он готов сказать больше.
– Правда.
Его плечи вдруг опустились, Маршадо словно сник, прижатый невидимым грузом, как будто заранее устал от того, о чем собрался мне рассказать. Он отвел глаза от арочного пролета веранды, сквозь который на нас подул освежающий ветерок. Он жмурился от ярких лучей солнца, освещавшего нас, без темных очков ему трудно было смотреть на меня прямо.
Мы пересели в тень, и тогда Маршадо устремил на меня долгий и многозначительный взгляд, который я могла истолковать не иначе как: «ты самое худшее и самое лучшее, что со мной когда-либо происходило». Иначе говоря – проклятие, с одной стороны, но и удобный случай, который представился ему, и грех было им не воспользоваться, не откладывая, а именно – обрезать наконец веревку, связывающую его с Дэвидом. Взять реванш. Настал час истины. Он может укусить руку, так долго сгибавшую его шею к полу. Слишком долго.