Сказано — как по учебнику шпарит.
Но по его хриплому, порой срывающемуся голосу можно было понять, что Гордей тоже с замиранием сердца глядит сейчас на дело собственных рук. А точнее, мозгов.
Дело мозгов Гордея имело весьма хлипкую конституцию. Безвольные, болтающиеся ноги Слона- клона чуть ли не завязаны узлом, тело поминутно покачивалось, хотя в округе на сотню метров не было и намека на ветер. Голова Слона с пустыми черными глазницами — что поделаешь, внутренние органы и мягкие ткани разлагаются в первую очередь, учил меня еще Комбат в пору моего сталкерского ученичества, — упала на грудь. И вдобавок шея мертвеца оказалась свернута градусов на шестьдесят.
— Поэтому клон нестабилен, — прошептал Гордей, зачарованно глядя на информационный труп.
Последним штрихом того, что Слону перед смертью пришлось несладко, была его левая рука. Что-то начисто отхватило ему кисть до запястья.
И теперь, глядя на обрывки мускулов и жил, торчащие из обрубка точно щупальца диковинной сухопутной актинии, я отчетливо вспомнил, как уже на втором году моей срочной солдатской службы натрудил руку, без конца таская ящики со снарядами от гвардейского миномета «Град» в вагон по скользкой каменной рампе перегрузочной железнодорожной станции специального назначения.
Снаряды эти такие геморройные, что поперек в узкий импортный вагон не ставятся — слишком длинные. Поэтому ни один погрузчик-электрокар из техвзвода завезти в вагон и установить стопку этих снарядов просто не способен технически. К тому же с одной стороны у «градовского» реактивного снаряда боевая часть кило на восемьдесят, с другой — легонькое хвостовое оперение в четверть центнера весом.
Нам приходилось загружать «Грады» вручную, и одному солдатику каждый раз доставалась тяжелая сторона. Так что он тащил, сгибаясь в три погибели и натурально умирая еще до вожделенной вагонной двери. Другой же нес свой воинский крест относительно налегке. Всякий раз меняться сторонами можно было два, три, от силы пять раз. А потом это уже походило на какую-то идиотскую карусель, и военные такелажники все равно возвращались на круги своя.
После десятого по счету такого вагона у меня заскрипела рука.
Представьте: вы вращаете кистью, и внутри, там, где она соединяется с запястьем, что-то громко и мерзко скрипит!
Бррр…
О боли и распухании я уже не говорю. Через два дня моя рука своим пухлым видом стала подозрительно напоминать «перчатку смерти» — это бывает с утопленниками, у которых после долгого пребывания в воде первым делом раздувает кисти и прежде всего ладони рук.
Комвзвода прогнал меня в медсанчасть, несмотря на отчетливо недоброжелательную позицию нашего ротного старшины, с которым мы в ту пору были в раздорах. А он как раз коварно собирался сунуть меня в наряд по кухне. Точней, на «дискотеку» — мытье бачков для приема пищи, или еды, если выражаться на русском гражданском языке.
Представьте теперь его кислую рожу, когда я заявился из санчасти с перевязанной рукою и справкой о временной нетрудоспособности, где в графе «Диагноз» черным по белому было выведено: «Острое воспаление влагалищ»!
Подпись и печать!
Да канца!
Просто констатировать тот очевиднейший факт, что я сделался всеобщим батальонным посмешищем, — это еще мало сказать. Теперь ко мне валом валили «деды» и «прадеды» сверхсрочной службы из соседних рот. Даже из роты охраны отдаленного квартирования дембеля лазили в самоход, чтобы только своими глазами убедиться: у этого чморика — и впрямь воспаление влагалищ!
Да не одного — еще куда ни шло, перетерпел бы как-нибудь, — а сразу нескольких!
И кому какое дело, что в моем скорбном случае «влагалища» — это, как я понимаю, были какие-то суставные пазы, куда вкладывается кисть руки в запястье у любого нормального человека. А это значит, у любого нормального мужика так же, как и у меня, есть эти самые влагалища. И у командира роты, капитана Пумпинца, и у сержанта Палинкевича, и у старшего сержанта Рзаева.
И даже у самого товарища рядового Бобыря, чтоб он сдох, чертов гоблин, — у всех без исключения мужиков на военной службе есть влагалища. И у гражданских тоже. Есть!
Но почему, почему это должно было касаться только меня одного?
В итоге спасло меня только то, что нашу часть срочно перебросили с места дислокации и отправили на учения. Моя история с рукой забылась, новые впечатления сменили ее и быстро затерли в нашем неярком армейском быту. Но еще долго однополчане, завидя издали, как я взялся за какой-нибудь ящик или любой другой груз с намерением доставить его по назначению, заботливо орали мне вслед:
— Осторожней, Гоша! Побереги влагалища!
Вот, оказывается, что можно вспомнить Гоше-Трубачу, интеллигентному человеку, музыканту и большому умнице, каких Зона не видывала, глядя на искалеченную культю полуразложившегося трупа, только что извлеченного из зыби на свет божий.
— Да ты не пялься так, — дружески посоветовал Гордей. — Сейчас мы просканируем молекулярную структуру клона. И как знать, может, увидим контуры твоей карты.
— Карты Стервятника, — поправил я его хриплым тоном.
Какой-то комок к горлу подкатил, едва лишь я увидел изуродованную руку сталкера. Эх, сейчас бы минералочки…
— Ну да, ну да, — покивал мой напарник и снова погрузился в работу.
— А он что, сказать не может? — осторожно поинтересовался я.
— Он ждет вопроса, — лукаво покосился на меня Гордей. — Чудак человек, это же не тень отца Гамлета, не призрак какой-нибудь. Ин-фор-ма-ци-он-на-я копия, понимать надо, — произнес он по складам, с чувством, толком и расстановкой. — Уразумел?
— Уразумел, — кивнул я и подивился, насколько же у нас с Гордеем оказались схожи ассоциации.
Потом вновь посмотрел на мертвого сталкера. Пригляделся. И почувствовал, как волосы шевельнулись у меня на загривке.
— А чего же у него тогда… Гордей, у него губы шевелятся. Точно шевелятся. Смотри сам.
— Да вижу, вижу, еще раньше тебя заметил, между прочим, — отмахнулся очкарик. — Я же тебе русским языком пояснил: клон нестабилен. Малейшее внешнее воздействие, и он трясется, что твой кисель.
«Может, это ветерок твои губы колышет…» — тут же тренькнуло в голове металлической занозой.
Но у клона и вправду шевелились губы. Точно призрачный мертвец силился что-то сказать мне. Произнести какое-то слово.
Я забыл обо всем на свете, положившись целиком и полностью на Гордея, и уставился на полустертые серые губы Слона.
Сначала мне показалось, что я прочел слово. Потом — что это было совсем другое слово. А потом губы клона просто мелко дрожали, как у человека, готового вот-вот разрыдаться.
— Ну, что ты там разглядел? — поинтересовался заметно повеселевший Гордей. Ему наконец удалось расслоить изометрию клона, и теперь он снимал на экране покров за покровом с человеческой фигуры, медленно вращавшейся в пространстве.