– Тебе что, жалко сказать как ее зовут? Клаус, алё! Ты меня слышишь?
– Alyenushka Tsarevna Lebed', – буркнул Клаус, чтобы отвязались.
– Ну вот, совсем другое дело.
– Некрасивое имя, сумасшедшее какое-то. Правда, русские любят все сумасшедшее. Ты видел эту их штуку… Samovar? Видел? Я тебе говорю, если где-то еще такие извращения есть насчет чая, то это только у китайцев, – заметил Хорнхель.
– Не пойму зачем это Гансу. Сидит там в ельнике. Продрог небось. Лучше бы с нами поговорил… Чертов предатель! – Глоссер треснул здоровой рукой о колено. На самом деле, он очень завидовал Гансу.
– Да оставь его. Лодка уже почти готова. До рассвета нужно отчалить.
Низко-низко прожужжал «рускартон», ночной бомбардировщик. Его неказистая при дневном свете фанерно-полотняная тушка раздулась во тьме до масштабов эпического сталинского сокола и уверенно, одну за другой, гасила звезды. Пилот наверняка заметил костер под крылом и наверняка порадовался: «Свои!»
– Да-а, нашел наш Иоганнес время для девок… – сквозь слезящийся прищур проследив за русской машиной, прокомментировал Глоссер.
– Да какая разница, какое время? У солдата должна быть невеста. Я рад за Ганса. Ведь, говоря по совести, кто еще ему даст кроме этой Alyenushka Tsarevna Lebed'? – рассудительно заметил фельдшер.
– Тоже верно, – Глоссер отер со лба пот и лицо его стало мечтательным. – Когда мы доплывем… Я хотел сказать, если мы доплывем, я буду приставать ко всем русским девкам, вообще ко всем…
– А у меня дома жена, – вздохнул Хорнхель.
Кожа на плечах, на спине Аленушки начала словно бы легонько пузыриться, набухать. Так растет тесто, так поднимается весенняя земля, которую вот-вот прорежут пробужденные талой водой зерна. Упругие лебединые перья росли прямо из предплечий, курчавились вдоль позвоночника, лоснились, распрямляясь, на упругих ягодичках. Однажды, высоко в Альпах, Ганс ездил туда в гости к кузине Анне, он видел целое поле, целое море кобальтовых, желтых, лиловых цветов, одновременно открывающих солнцу свои шелковые горстки. В чем-то главном похожая картина.
– Что же… Аленушка, – Ганс заправил рубаху в штаны и приподнялся на локте. – Теперь снова лебедь?
– Умгу, – не глядя кивнула Аленушка, она была заворожена собственными превращениями.
А когда она наконец посмотрела на Ганса, в ее незабудковых, снежно-голубых, текучих глазах Ганс прочел слова благодарности, воздушно-золотые, как пасхальное утро.
– Как хорошо, что я в тебе не ошиблась, – проворковала Аленушка, вдосталь налюбовавшись белым пушком на своей налитой груди. – Нужно отблагодарить тебя. Чего ты хочешь? Проси!
– Честно? Хочу… тебя видеть. Всегда.
– Нельзя. Проси что-нибудь другое. Людям опасно видеть нас часто.
– Но твой царевич, то есть твой царь, он же видел! – бросил Ганс ревниво.
– Все-таки он был царем… Если бы ты был верховным главнокомандующим, маршалом или хотя бы каким-нибудь, – Аленушка нахмурилась, припоминая мудреное слово, – премьерным министром, вроде Чурчилла…
– Значит хочу стать главнокомандующим.
– Твое светлое лицо почернеет в тот день, когда тебе нужно будет послать на верную гибель свой первый батальон…
– Тогда пускай маршалом!
– Глупости какие, Ганс. Я же серьезно тебя спрашиваю. Между прочим, я многое умею! Моего царского веления достаточно, чтобы возвратить тебя домой! Прямо в Нойхаус.
– Разве я говорил тебе, что я живу в Нойхаусе? Да и что мне делать в этом Нойхаусе? Первый же патруль отправит меня в тюрьму. В самом лучшем случае опять окажусь в окопе где-нибудь под Черниговом… Лучше уж оставаться на фронте и не дергаться.
– Ты уверен, что на фронте?
– Я имел в виду на фронте вообще… Лучше, конечно, не на Восточном, – пояснил Ганс уныло. Он лег на спину, подложив локти под голову. – Ну почему они не послали меня в Италию?
– Правда хочешь в Италию? Тебе куда – в Рим? Или в Анцио?
Ганс задумался. Представил себе танк, сиротливо урчащий в тени Колизея.
– Да не хочу я в Италию… Я с тобой хочу, Аленушка.
– Ну если ты вообще ничего кроме этого не хочешь, тогда лучше садись в лодку вместе со своими братьями и переправляйся на правый берег! – раздраженно бросила царевна-лебедь.
– Ты видела эту лодку? Да она перевернется, не проплыв и ста метров!
– Но она, скорее всего, доплывет, – уверенно сказала Аленушка. – Решайся, милый Ганс. Когда рассветет, я потеряю всю свою силу.
– Знаешь… Для себя я ничего не хочу. Сделай так, чтобы Клаус, Глоссер и фельдшер обязательно доплыли на тот берег живыми.
– Значит это и есть твое желание? – разочарованно спросила Аленушка.
Ганс долго молчал, не без интереса глядя на то, как прозрачно-белой опушкой облекаются стройные ноги царевны, как между пальцев ее отрастают фламингово-розовые поначалу, но вскоре уже кораллово-красные, с оранжевой жилкой, перепонки. Его сердце сжалось великой любовной тоской, но не той, которой сжимается оно при расставании с любимой, а такой, какая случается, когда расстаешься со всем, что вообще есть у тебя любимого и родного – с родиной или, может, с целым миром?
– Помнишь, ты говорила, что превратила того царя в утенка и заклевала его?
– Да.
– Значит, ты можешь и меня так?
– К чему это ты ведешь? – насторожилась Аленушка.
– Преврати меня, Аленушка, – попросил Ганс, с безыскусной, собачьей мольбой глядя царевне в глаза.
– Зачем?
– Мы полетим с тобой на… где там обычно зимуют лебеди?
– Есть одно потаенное озеро в Персии.
– Вот, вместе туда и полетим!
– Но я… Ты хоть представляешь себе, о чем ты просишь, Ганс?
– Не представляю. Зачем мне?
– Нет, Ганс. Я не могу. Это очень трудно. Ответственно.
– Но ты же сама говорила, что ты моя невеста. Ведь говорила, да? Говорила? – Ганс был в отчаянии, он больше не шептал, а кричал. И глаза его были полны не раздумчивой печалью, как раньше, но отчаянием и тупой болью.
– Ну, говорила, – неохотно согласилась Аленушка.
– Тогда сделай. Как невеста для жениха своего.
– Милый мой Ганс, ты пойми, что больше… ну… это все равно что умереть. То есть, в обыденном смысле, это так и будет выглядеть!
– Все понимаю, любимая.
Ганс стянул с ноги левый сапог. Пахнуло сыростью, грибами, грязью. Он брезгливо отшвырнул прочь истлевшую портянку и принялся за правый. Тот долго не поддавался, как будто присох к ноге. Пришлось разрезать его по шву и счистить, как кожуру, с запревшей, покрытой струпьями ноги. Затем пришел черед брюк и гимнастерки, вот уже белеет среди блеклых трав отброшенное прочь бельишко, сослепу можно принять кальсоны за притаившегося зайца-белька.