– Так я и думал, ― вслух сказал Альсим. ― Это вонючие смеги. Приехали прощения просить!
Но не было никого, кто смог бы оценить непритязательную шутку аррума. Эгин спал, посвятив и этот день пьянству во славу ее сиятельства скуки.
Ни одного смега на корабле не было и в помине. Команду его составляли «Голубые Лососи», каким-то чудом уцелевшие после Хоц-Дзанга. А главной персоной на корабле был…
«Да это же наш новый, то есть наш бывший Знахарь, Хуммер его раздери!» ― вскричал в сердцах Аль-сим, когда, прильнув к дверной щели, его взгляд выхватил из темноты мальчишескую фигуру, в сопровождении четырех рах-саваннов двигающуюся в покои гнорра.
И Альсим не обознался.
– Шотор?
– Точно-точно, я. Привет, красавчик, ― Знахарь был, как всегда, нагл, задирист и по-особому, по-своему жизнерадостен.
Лагха, увенчавший прошедшие дни не одной малой и большой победой, выглядел, однако, ужасно. Он попробовал подняться со своего излюбленного кресла навстречу Знахарю, но… сел, не удержавшись на ногах.
– Отошли своих долбодятлов, и побыстрее, ― увидев такое дело, добавил Знахарь, нехотя указывая на конвоировавших его рах-саваннов.
– Вы свободны! ― твердым, но тихим голосом сказал рах-саваннам Лагха.
Повинуясь приказу, те оставили гнорра и Знахаря в одиночестве, мысленно пожав плечами. И еще раз пожав плечами уже за дверью. Все-таки очень странные вещи творятся в последнее время. Знахарь зовет самого гнорра «красавчиком», а их ― «долбодятлами», хотя его самого ― изменника и одного из инициаторов заговора против князя и истины ― его, шестнадцатилетнего мальчишку, наглеца и наверняка ведьмака чистейшей воды и все такое прочее, давно пора бы отправить прямиком в самое Жерло Серебряной Чистоты.
– Спасибо, что пришел, ― выдавил из себя Лагха, умоляюще глядя на Знахаря.
– Я пришел не за тем, чтобы лечить тебя, Кальт, ― хмыкнул Знахарь.
– А я и не прошу тебя, мерзавец, ― зло прошипел Лагха и отвернулся, весьма справедливо сочтя последнюю фразу Знахаря плевком в лицо.
– Хоть я все равно полечу тебя. Пли этим вечером наступит последний закат солнца, который доведется видеть тебе собственными глазами. В этой жизни, разумеется.
– Ладно, Шотор, извини, ― бросил Лагха. ― Я за-был, что ты все такой же хам, хоть ругаться стал меньше.
– Хотя ты, будь ты здоров, с радостью убил бы меня за то, что мы с Дотанагелой учудили в Своде и на Хоц-Дзанге. А я ― нет. Я буду тебя лечить. Вот в чем разница между людьми и дионагганами.
– Подумаешь, благородный, ― махнул рукой Лагха. ― «Дионагган», слов-то каких набрался! Да хуша-чина ты! Хушак! Помню я вас. Золотые сердца! Шестьсот лет милосердия!
Если бы удаленным за дверь рах-саваннам довелось присутствовать при этом, они, пожалуй, еще неделю не оправились бы от удивления. Ибо их гаюрр, обессиленный и уже не бледный, но почти зеленый, сидел, скрючившись, в своем кресле и заливался беззаботным смехом, тыча пальцем в Знахаря, на лице которого играла немного озорная и очень усталая улыбка. Улыбка человека? Нет, как это гнорр его там назвал… ах, да ― хушака!
– Ладно. Будешь ржать, когда выздоровеешь, ― вмиг посерьезнев, сказал Знахарь и положил одну ладонь на затылок Лагхи, а другую ему на грудь. А после сосредоточенно закатил глаза в потолок. ― А пока слушай сюда. У тебя в мозгу красная пиявка величиной с указательный палец.
– Я чувствую, Шотор, ― простонал Лагха.
– Кто-то пустил ее тебе, извиняюсь, в ухо два дня назад. Ты уже и так прожил довольно долго. Вообще-то с такой животинкой в голове и ночи не пролежать. Кто же этот молодец?
– Да кто угодно, ― Лагха закрыл глаза. ― Врагов у меня хоть задницей ешь, ― отмахнулся Лагха, отчего-то перейдя в излюбленную Знахарем манеру выражаться.
– Ладно, скоро узнаем наверняка. Но имей в виду, на такую пиявку у большинства твоих врагов кишка тонка. Так что ты думай. Не догадаешься ― будет сюрприз.
– Ты можешь вылечить?
– Да, ― переходя к лечению, Знахарь понемногу переставал паясничать. Сменил одну маску на другую. ― Но в качестве платы за лечение ты должен пообещать мне две пустячные вещи.
– Говори! ― похоже, Лагха был согласен на все или почти на все. ― Знаю твои пустячные вещи.
– Обещай, что ты не будешь удерживать меня здесь и препятствовать моему возвращению туда, откуда я пришел.
– Обещаю, ― вздохнул с облегчением Лагха. ― А вторую?
– Вторая ― еще проще. Тот белобрысый рах-са-ванн по имени Эгин, которого ты увез из Хоц-Дзанга. Эгин, помнишь?
С минуту Лагха молчал, усиленно соображая.
– Ах, Эгин… ну, помню, и что? ― он с силой выдохнул, как будто это могло как-то остудить ту чудовищную головную боль, что сверлила ему виски.
– Пообещай, что ты отпустишь его на все четыре стороны, дашь ему лодку и вернешь все, что отнял, ― сказал Знахарь, зажигая одну свечу от другой. ― Все, до последней запонки.
– Это проще простого. Пусть катится. А с чего ты взял, что ему куда-то не терпится?
– У меня есть подозрение, что ему до зарезу хочется в Пиннарин! ― сосредоточенно сказал Знахарь, подпаливая третью свечу от второй.
– Ах, в Пиннарин! Так тогда тем более пусть валит. Я ему даже поручение дам, если ты, радетель за рах-са-ваннов, не возражаешь.
– Да мне вообще все это до третьего уха, ― легко и искренне отвечал Шотор. ― Я с ним ехать не собираюсь. У него своя дорожка. И своя ма-аленькая звездочка во лбу. Так что хоть три поручения. Ну так что, лечиться будем, милостивый гиазир гнорр, или как?
Дюжина тонких восковых свеч и четыре масляные лампы освещали покои гнорра. Две свечи были в руках Лагхи. Две ― в руках Знахаря. Остальные составляли загадочную фигуру у ног хворого. Чем-то она напоминала петлю виселицы, классический скользящий узел которой только-только начал затягиваться. Масляные лампы просто давали свет и никакого отношения к делу не имели.
Раздевшись до пояса, Шотор с широко раскрытыми и вследствие этого невообразимо огромными, словно сливы, глазами, стоял по левую руку от гнорра и вещал:
– А сейчас сосредоточься. Ты видишь себя, сидящего в кресле, совершенно голого, изможденного и довольно-таки вонючего. Видишь?
– Нет, ― удрученно сказал гнорр.
– Как это нет? Ты все-таки видишь. Вначале ты видишь такое, как бы это сказать, оранжевое или, скорее, малиновое марево, вроде огненного, а вот позади него сидишь ты, с двумя свечами в руках. Ты видишь себя как бы со стороны. Ну что?