Так думал Эгин, снимая траурно позвякивающие шпоры с сапог умного Эрпореда.
Кобыла бородача Эрпореда была отнюдь не тихоней. Поначалу она два раза едва не сбросила Эгина, и ему удалось удержаться в седле лишь чудом. Впрочем, Эгин был тоже отнюдь не идеальным всадником, ибо весь следующий день он только и делал, что вонзал в лошадиные бока шпоры, не давая отдыха ни животному, ни себе. А потому, когда на землю спустились сумерки и Эгин решил, что три часа сна ему просто необходимы, взмыленная кобыла подтверждала всем своим видом простую мысль о том, что этой же ночью придется позаботиться о новом средстве передвижения.
Ночь Эгин провел в придорожной гостинице. Перед тем как завалиться на кровать, проглотив ужин, приготовленный в расчете на невзыскательных купчиков и зажиточных ловцов всякой морской снеди, Эги-ну пришлось попотеть над подорожной аррума.
Ужин успел остыть и начал пованивать протухшим болотом, ибо был приготовлен преимущественно из скромных и отнюдь не самых свежих даров моря, но зато подорожная, побывав в умелых руках Эгина, засияла как новенькая. Аррум Иланаф теперь следовал в столицу по всем правилам. Но даже после этого Эгин не мог вот так взять и уснуть. Ибо в его сарноде лежали разные разности, которые все вместе и каждая в отдельности жгли сознание Эгина словно бы каленым Экелезом.
Наскоро расправившись с холодным окунем-носорваном, Эгин выложил на постель сокровища, вокруг которых вертелась его жизнь весь последний месяц. Он вспоминал слова Тары о Великом Пути. Каким бредом они представлялись ему тогда, в Хоц-Дзанге! И каким страшным откровением звучали теперь.
Эгину пришлось сознаться себе, что если бы весь Скорпион ― от граненой главы до острого, как мысль о смерти, жала ― не лежал сейчас перед ним, он бы и до сих пор склонен был полагать всю эту историю с Убийцей отраженных чистейшей воды выдумкой.
Скорпион, даже если бы он был обыкновенной металлической игрушкой, украшенной «синим стеклом», все равно смог перевернуть сознание Эгина вверх дном. Мыслимое ли дело, чтобы части какой-то игрушки липли к тебе с такой настойчивостью. Теперь оставалось лишь открутить от кинжалов гарды, распотрошить сандалию Арда оке Лайна и полюбоваться на все это великолепие, собранное вместе.
«Плоды трудов и размышлений долгих», ― вздохнул Эгин, извлекая на свет кинжалы Лиг.
Спустя полчаса Скорпион уже лежал на подушке. Пока что мертвый, ибо расчлененный. Но вполне узнаваемый. Очень похожий на свой символический портрет, который Эгин видел в книге Арда оке Лайна.
Но детали есть детали. Глядя на них, совсем непонятно, получится ли в конце концов работающий механизм. Да и вообще ― что значит Убийца отраженных? Как этот убийца будет убивать этих отраженных? Или Скорпион ― просто оружие, которым предстоит воспользоваться Эгину, как если бы он был сам Убийцей отраженных?
Раздираемый такими вот мыслями, непреодолимым желанием заснуть и праздным интересом, Эгин взял золотую каменноглазую голову, добытую Самелланом у своего заклятого врага, и серьги Овель. Взял и интереса ради положил их рядом. Чтобы прикинуть, как это приблизительно будет выглядеть. И… хотя он оставил между сочленениями зазор в указательный палец толщиной, неуловимое мгновение спустя он обнаружил, что зазора нет и ничего более не разделяет клешни и головогрудь. Ибо серьги Овель намертво приросли к золотому амулету Норгвана. И не только приросли, но и конвульсивно дернулись.
– Сыть Хуммерова! ― довольно громко выругался Эгин, отшатнувшись, и, когда умеренный испуг перерос в неумеренное любопытство, поднес лампу поближе к явленному чуду.
Глаза Скорпиона сияли серо-голубым, а его клешни угрожающе сжимались и разжимались, словно бы пробуя воздух на мягкость, на податливость. Несколько раз Эгин видел такое, еще когда учился в Четвертом Поместье. Тогда, влекомый отчасти детским живодерством, отчасти столь же детским любопытством, расчленял речных раков острой палочкой. Еще тогда его удивлял один странный факт ― через некоторое время после того, как голова оказывалась отделенной от туловища, рак продолжал шевелить усами, а клешни вслепую мыкались влево-вправо, влево-вправо.
Не успел Эгин, как некогда, насладиться содеянным собственными руками, как вдруг в стену застучали настойчиво и сильно.
– Тише там, а то щас засуну тебе голову в задницу, чтобы не шумел! Спи давай! ― видимо, его невоспитанный сосед страдал жестокой бессонницей. Ибо всполошиться так от одного достаточно безобидного ругательства мог только тот, кто только и ждал повода выплеснуть свой нервический гнев и обвинить кого-то во всех своих злоключениях. Определенно ― поиски третьего бока в постели, полной клопов, иначе как злоключениями не назовешь.
«А может, он и прав», ― сказал Эгин. Затем он переложил все части ― кроме головы и клешней, ставших, по-видимому, одним целым уже навеки, ― по отдельности, проверил засовы на двери, погасил лампу и уснул за три секунды до того момента, когда его щетинистая щека коснулась подушки.
– …так я посмотрел на тот веер ― мама родная! Все спицы острые, а на концах яд. Он только с виду веер, а так ― сам понимаешь… ― глаголел за стеной тот самый голос, который вечером обещал Эгину засунуть голову в задницу.
– Эти бабы, они такие, ― поддержал второй голос.
– Да там, в Алустрале, и мужики с веерами ходят. Во больные, скажи?
– Да они там, сам видел, просто бабами не интересуются, а все больше промеж себя соображают…
Под аккомпанемент рассуждений о странах и народах Эгин поставил ноги на сырой пол и потянулся.
Все было на месте. Расчлененный Скорпион покоился под подушкой. Чей-то конь призывно ржал у коновязи. Подорожная смердела государственными глаголами в сарноде. Денег было в обрез ― значит, с покупками придется повременить до следующего, более удачного разбоя. За стеной коротали время за приятственной беседой двое жлобов. А слуга уже скребся в дверь, предлагая завтрак Эгину. Но он не станет брать его, потому что не любит еду, которая воняет тиной.
«Теперь осталось всего ничего, ― подумал Эгин. ― Сменить лошадь. Добраться до Пиннарина. Выпустить Скорпиона. Увидеть Овель и умереть. Потому что если Убийца отраженных и есть мое предназначение, коль скоро я следую Великим Путем, а к этому, кажется, все и пришло, значит, после того как предназначение будет выполнено, мне останется отправиться в Святую Землю Грем. Ибо что есть человеческая жизнь без предназначения?»
Собрав вещи, Эгин вышел к коновязи. Как ни в чем не бывало подошел к самой статной лошади ― он так и не узнал, что ее владельцем был не кто иной, как его невидимый сосед, рассуждавший об алустралъских «крыльях лебедя» (а ведь именно такое название носил описанный за стеной веер из-за изогнутой в виде лебединой шеи ручки), ― и, надавав строптивому, но ма-лахольному конюху оплеух в укромном закуте конюшни, оседлал ее сам.
Солнце стояло высоко. Это значило, что он опаздывает и, не ровен час, приедет в Пиннарин позже, чем требовал того Лагха. Это значило, что спать ближайшие двое суток ему не светит. Разве что в седле. А ведь всякий знает, как хорошо спится в седле, когда лошадь, чьи бока в мыле и чьи ноги вот-вот подкосятся, несется иноходью под гору по плохо мощенной дороге.