Известная картина Пикассо «Девушка на шаре» имела знакомый розово-серый колорит, передававший зной испанских предгорий. Все так же сидел вполоборота плечистый негр, паслась в отдалении белая лошадь, круглился сизый шар, но девочки на нем не было. И это отсутствие девочки поражало, как малая, случившаяся в мире катастрофа, как аномалия его собственного сознания, будто ему удалили крохотный участок мозга. Он даже попытался в поисках девочки заглянуть за край рамы, но вовремя остановился, сочтя это проявлением безумия.
Прекрасная копия Леонардо да Винчи «Тайная вечеря» в золотой раме пленяла красочными облачениями апостолов, их одухотворенными лицами. Но уже издали возникало чувство ирреального, как если бы в полдень, при полном освещении, на небе отсутствовало солнце. В застолье были апостолы, был отшатнувшийся Иуда, была чаша, но не было Христа. Это ошеломляло. Фреска Леонардо была не просто живописной картиной, а картиной мира, которая складывалась у Зеркальцева на протяжении всей жизни. Была константой, позволявшей ему понимать, где верх, а где низ, где восток, а где запад. Теперь же эта константа исчезла, он находился в невесомости, где стирается разница между верхом и низом. Его разум в отсутствии гравитации, казался бульоном, плещущим в недрах черепа. И это было безумием, рождало ужас.
Он поскорее отошел от картины, надеясь успокоиться у знакомого с детства полотна, к которому мама приводила его в Третьяковке. Это была картина Васнецова «Три богатыря», рождавшая чувство уверенности, детской просветленности, благодарности за само появление на свет, где столько белого московского снега, молодая мама, три сказочных, таких родных и знакомых витязя. Но, подойдя к картине, Зеркальцев испытал все то же беспокойство, будто в мире случилась громадная перемена, поменялись местами магнитные полюса, или перестал дуть ветер и наступило полное затишье, или падающий со стола стакан остановился и повис в воздухе. Богатыри были все те же – те же шлемы, кольчуги, гривы коней. Но стояли они в ином порядке. В центре Алеша Попович, слева от него Илья Муромец, справа Добрыня Никитич. Это порождало в сознании хаос.
Будто были перепутаны буквы в алфавите, нарушена очередность цифр в таблице исчисления, поменялись местами ноты до и ля в музыкальной гамме.
Зеркальцев чувствовал, что сходит с ума. Мир, данный ему в восприятии, был все тот же, но в него повсюду была внесена едва заметная порча. И эта порча была внесена в его разум. Будто из мозга иссекли крохотные фрагменты, и в открывшиеся скважины сочилась космическая тьма, бездонный ужас, мучительное помрачение.
Зеркальцев схватился за голову и выбежал из зала в противоположную дверь, где оказался в полной темноте.
Стоял, приходя в себя, догадываясь, что помрачение было частью защитной системы, заслонявшей бронированную комнату от незваного вторжения.
Вдруг почувствовал запах. Так пахнут металлургические заводы – окисленным металлом, газом, сгоревшим углем. Но к запаху примешивался сладкий аромат тропических растений. И он вспомнил сернистый дым, истекающий из красно-ржавого вулкана Масая, над которым вились зеленые попугайчики и с криком кидались в кратер. Исчезали в дыму и потом появлялись, притихшие, пьяные от сладких ядов земли, и долина у подножия вулкана была белая от цветущих олеандров.
Ему вдруг страстно захотелось побывать на черном вулканическом склоне, в кусках лавы, сквозь которые прорастали жирные плоские лепешки кактусов.
Но налетел другой запах, сладковато-кислый, ванильный, с горечью персиковых косточек. Зеркальцев сразу узнал этот запах. Так пахли корешки книг в библиотеке деда, где стояли переплетенные, склеенные подшивки «Весов», «Апполона», «Золотого руна». И так захотелось оказаться в этой библиотеке, увидеть землистое, с мундштуком в узких губах, любимое лицо деда, услышать его сухой едкий смех!
И новый восхитительный запах – енотовый материнский воротник, когда она являлась с работы и вносила в своем воротнике запах морозного переулка, вечернего снега и тонких, только ей принадлежащих духов. И ему вдруг захотелось побежать прочь из этой темной комнаты, туда, где горят в переулке синие фонари и он, мальчик, кидается в прихожую на материнский звонок.
И новый запах – цветущей акации и сладковатого бензина, и он стоит у бензоколонки в окрестностях Ниццы, далекое море блещет лазурью, а из фиолетового «ситроена» поднимается загорелая женщина, и так гибко и чудесно напряглась ее смуглая тонкая щиколотка.
Запахи наплывали один за другим, и каждый волновал его так, что срывал с места и заставлял мчаться туда, где он пережил мгновение счастья. И это было ухищрением тех, кто создавал систему защиты вокруг бронированной комнаты, отвлекая от нее незваного гостя.
До него долетали запахи духов его прежних любовниц. Женщины являлись ему в своей пленительной красоте, и он вспомнил, как лежал в изнеможении в постели, дверь в ванную была приоткрыта, и он видел, как женщина ополаскивает плечи, грудь, живот, расставленные бедра, и испытывал к ней такую нежность, такую благодарность.
Он чувствовал запах морского йода и видел черную лодку, плывшую по отражению красного солнца, и рыбаки выволакивали на песок тяжелую сеть, полную водорослей, среди которых в сумерках сверкали синеватые рыбы. Он вдыхал зловонье мексиканского рынка, где колдуньи продавали приворотные зелья, засушенные обезьяньи лапки и маленькие сморщенные человечьи головки, из которых были извлечены черепные кости. И сразу же его охватывали ароматы роз в Ширазе, которые садовник поливал тонкой струйкой воды, и бабочка, боясь сверкающей влаги, все хотела и не могла присесть на желтую розу.
Эти запахи кружили голову, рождали переживания, заставлявшие его искать исчезнувшее прошлое, и это прошлое, иллюзорное и одновременно реальное, рождало в нем сладкое сумасшествие, отравляло его беспомощный разум.
Словно накурившись наркотика, он на ощупь отыскал дверь и перешел в соседнее помещение.
Здесь его ждало потрясение.
Он оказался в ослепительном зеркальном пространстве. Тысячи зеркал, больших и малых, складывались в затейливые узоры и орнаменты, покрывали стены, потолки и полы. Пылали люстры, разлетались во все стороны радужные лучи. Ему показалось, что он вошел внутрь бриллианта, окруженный отражениями и радугами. Это была мечеть, украшенная колдовским зеркальным орнаментом. Куда бы он ни смотрел, он видел себя. Каждое зеркало, большое и малое, несло его отражение, передавало это отражение другим зеркалам, а те третьим, которые расплескивали его во все стороны бесконечной вселенной. Зеркала выхватывали его образ, вычерпывали его сущность, измельчали, дробили, превращали в корпускулу, в квант света, в световую волну, в едва заметную радугу.
В этом прекрасном бриллианте происходило его умерщвление. Его измельчали на крупицы, и этими крупицами, как порами, засевалась вселенная. И из них рождались планеты и луны, загорались светила и солнца, неслись метеоры и космические сияния.
Его разум не выдерживал этих превращений. Не выдерживал ослепительного света, который имел неземную природу. Ему хотелось кричать, бить зеркала, отнять у них свой образ, укутаться с головой, спрятаться в утробе матери, превратившись в слепой эмбрион.