Они сидели в буфете, жевали засахаренные ананасы и запивали их муромским пивом «Медовое» (выбор спиртного в буфете был ограничен двумя позициями — от водки «Кремлевские звезды» Таня отказалась).
На третье действие они, конечно, не пошли. Ричард предложил «предоставить влюбленных друг другу», а Таня почему-то согласилась. Почему? Наверное, просто обрадовалась возможности пообщаться с кем-то, не имеющим прямого отношения к армии, войне, искусственным солнцам Города Полковников.
Ричард Пушкин говорил много и сумбурно. О тяготах перехода по Х-матрице (как будто Тане они были неведомы!). О хлопотном и ответственном режиссерском ремесле: «Тебя слушают миллионы… а получаешь ты как какой-то, прости господи, полковник!» О том, как туго приходится во время войны актерскому сословию: «Все льготы на турпутевки отменили!»
Случалось, без всякого перехода Ричард принимался хвалить своего сына, «славного парня» и «отменного звездолетчика», который, по его уверениям, как раз находился «на передовой». Или так же внезапно принимался хулить свою жену Елену («Гадкая девчонка! Гадкая, развратная девчонка!»).
А потом он вдруг как-то сник, размяк, словно бы даже уменьшился в размерах. Глаза режиссера подернула мутная пелена. Таня встревожилась. Может быть, плохо с сердцем? Нужен доктор?
— Что ты! Искусство — вот мой доктор! Вдохновение! Божественный экстаз! Поток энергии, который проходит через тебя! Заставляет трепетать! Вибрировать! — Глаза Ричарда на минуту вспыхнули. Впрочем, тут же погасли. — Но кому оно сейчас нужно? Военные… Перекрыли кислород… Зарубили мою «Аннушку»…
— Какую Аннушку? — встревоженно поинтересовалась Таня. Слово «зарубили» ассоциировалось у нее исключительно с невеселой прозой Достоевского.
— Да это «Анну Каренину» я так зову, «Аннушкой»… А ведь все было уже почти готово! Ерунда осталась! И — бац! Все! Вот и ездим теперь по всему космосу… С этим… Старьем… Как цыгане… Да меня, милая моя Танька, мама с папой зачали в гримерной, когда на сцене шел «С легким паром!». Этот же самый! Эх…
— Скажите, а почему людей так мало? Потому что мюзикл старый, да? И всем надоел? — робко поинтересовалась Таня.
Величавое лицо Ричарда сделалось обиженным.
— Надоел? Смеешься! Для простых людей, ну… военных всяких, трудящихся… «старый» значит «хороший»! Даже если это, ха-ха, и неправда! Классика — это высшая проба! Нашего брата кормит! Веками! Тем более когда классику осмысляют по-современному. — Ричард Пушкин самодовольно приосанился. — А людей в зале мало потому, что у них, у звездолетчиков этих, — Ричард перешел на полушепот, — наступление!
— Наступление?
— Решительное! Но, — тут Ричард Пушкин воздел палец в потолок, — это военная тайна. Считай, что я тебе ничего не говорил!
— Ну…
Таня задумалась. «Если то, что он сказал, — правда, это многое объясняет. Теперь понятно, отчего все такие скованные, скупые на улыбки. Ведь где-то там гибнут люди! Тысячи людей! Или даже десятки тысяч!»
— Может быть, в эти минуты решается наша судьба! — подхватил Ричард Пушкин. — Наша с тобой, Танька! И нашего Отечества!
Таня кивнула. Ей показалось, что режиссер немного переигрывает. По крайней мере для человека, по-настоящему озабоченного обстановкой на фронте, он изъяснялся слишком выспренно.
Ричард Пушкин налил ей еще пива.
Засахаренные ананасы кончились.
Третье действие — тоже.
К буфетной стойке подошла… одетая в бордовое велюровое платье до пят медсестра Галина Марковна. На ее массивной груди поблескивало ожерелье из фальшивого жемчуга. Таню она, конечно, не узнала.
— А вот еще одна тайна! Хочешь? — Ричард Пушкин дернул Таню за рукав джинсовой куртки и, не дожидаясь ее реакции, продолжил: — Если все будет хорошо… Если наши выстоят… В общем, восемнадцатого числа мы снова даем «С легким паром!». И, я тебя уверяю, на этот раз зал будет полон! Полон, Танька! Полон!
— Но мне едва ли во второй раз дадут бесплатные билеты, — промямлила Таня.
— Мелочи! Тебе ли теперь, после знакомства со мной, Ричардом Пушкиным, думать о билетах?! Вот, держи! — Режиссер извлек из внутреннего кармана кашемирового пиджака распухший от мелких купюр кожаный бумажник, выудил из него серебристо-черную карточку с магнитным окошком и протянул ее Тане.
— Что это?
— Пропуск! С ним можно даже за кулисы! Даже в женскую душевую! — Ричард Пушкин хохотнул, как показалось Тане, похабно. — Покажешь на входе эту штуку — и зеленая улица! Никакие билеты не нужны!
— Спасибо…
— Да это ерунда! Никаких спасибо! За что? Вот я тебя бы еще в массовке попробовал, Танька! Такие красавицы, как ты… У-у! Какой профиль, какие глаза… Люди должны это видеть! Здесь главное начать… А дальше — горизонты! Слава! Деньги! Восхищенные взгляды! В обшем, попробоваться надо! Как думаешь?
— Честно говоря, я никогда…
— Предрассудки, Танька! Нужно пробовать! Нужно искать свое место под солнцем! Кстати, ты где живешь?
— Я еще не выписалась из госпиталя, — соврала Таня. — Поэтому пока нигде!
— А-а… Госпиталь… Ранение? Впрочем, постой… Какое ранение? Ты же этот… педагог? Тогда давай я к тебе завтра в госпиталь подскочу, а?
— Туда нельзя. Я в инфекционном боксе…
— Ах, ну да, ты же говорила, что санитарка… Ну тогда ты ко мне сама завтра забегай… У меня в номере припасен отличный армянский коньяк, Леське одна бездарность подарила… Ты ведь говорила, что любишь коньяк? Не говорила? Не помню уже… Ну так как тебе предложение?
— Если смогу…
— К черту! Завтра утрясем детали! А сейчас — сейчас предлагаю тебе, Танька, к нам, в актерский круг! Милости просим! Отпразднуем премьеру! Лейся песня, так сказать! — Ричард Пушкин положил руку на Танино плечо и подмигнул.
— Я бы с радостью… Но мне пора…
— Как это — «пора»? — Лучистая, царственная приветливость Ричарда Пушкина вмиг улетучилась.
Лицо режиссера приняло задиристо-разочарованное выражение. Он стал похож на голодного льва, из-под носа которого только что увели сочную антилопью ногу. Впрочем, Таня уже догадалась: Ричард Пушкин принадлежит к породе мужчин, привыкших считать себя неотразимыми и воспринимающих каждое женское «нет» как личное оскорбление. Таня вдруг ощутила прилив христианского сострадания к своему новому приятелю — такому одышливому и такому по-детски наивному, несмотря на свои недетские годы.
— Сегодня я не могу… Но завтра или послезавтра приду обязательно! — заверила Ричарда Пушкина Таня.
…Сидя в туалете на подоконнике с пудреницей в руках, Таня думала о своей невеселой жизни. И о гримасах судьбы.
Ричард Пушкин невероятно напоминал ей Мирослава Воздвиженского. Причем напоминал и в хорошем, и в плохом. Ричард Пушкин был таким же взбалмошным, таким же болтливым, лживым и непостоянным, как и Мирослав.