Все это копило в народе ненависть и разочарование. Ненависть к предателям «русского мира». Разочарование и унылую злобу, в которых меркло лучезарное солнце Крыма, воссиявшее в каждой русской душе и теперь потускневшее.
Кольчугин смотрел на черный глянцевитый экран, в котором погасли ядовитые пятна. И его душа стремилась вслед за исчезнувшим изображением. Хотела слиться с электронной волной, бестелесно промчаться в эфире и вновь облечься в плоть. Очутиться рядом с ополченцем в казачьей папахе, увидеть его потное усатое лицо, латунные россыпи гильз на асфальте.
Там, в этих убиваемых городах, было его место. Там продолжалась череда войн и революций, свидетелем которых он был всю свою долгую жизнь. Писал их жестокую хронику. Составлял летописный свод. Там, в Донбассе, надлежало ему продолжить труд летописца. Труд портретиста, который пишет предсмертные портреты убиваемых городов.
Его порыв был страстный, стремительный. И был остановлен ударом в грудь, где больно набухло сердце и бессильно опало. Душа ударилась о черный экран телевизора, как ударяется о стекло залетевшая в комнату птица.
Он был немощен, стар. Его плоть была изъедена хворями. Он больше не мог перебегать под обстрелом. Не мог протискиваться в узкие люки бронемашин. Не мог без таблеток спать. Не мог без них одолевать головокружение и боли в груди. Его время прошло. Прежде он был писателем «поля боя», был писатель – полевой командир, но теперь ему не было места на поле боя. В городах, которые погибали, не было художника, и их смерть в потоках времен будет забыта.
Он смотрел на портрет жены. Как бы она сейчас рыдала и убивалась, глядя на жестокий экран. Как бы молилась в церкви. Как бы ходила по дворам, собирая вещи для беженцев.
«Милая, милая!» – шептал он, глядя на фотографию.
Теперь, когда его жизнь завершалась, ему следует укротить клокочущую страсть, остановить погоню за ускользающим временем. Ибо мир изнурительно повторяет себя в непрерывных войнах, восстаниях, крушениях царств. Среди этих взрывов и скрежетов, которыми полнилось его творчество, не слышна была тихая молитва, робкое упование, кроткое смирение. Но теперь, на исходе жизни, на эти тонкие звуки и потаенные шепоты должна была обратиться душа. Перед тем как унесется с земли.
Он старался вспомнить недавний сон. Чистая летняя комната. Белая занавеска волнуется от сладкого ветра. За окном благоухающий куст жасмина. И жена, молодая, прекрасная, обнимает детей.
Кольчугин поднялся. Приблизился к портрету жены. Поцеловал ей глаза.
Его приглашали в Кремль на государственные празднества, инаугурации, торжественные выступления Президента. И это после долгой опалы, когда он, «певец красной страны», отверг власть, погубившую государство. Он стал непримиримым оппозиционером. Оставил писание романов и в хлестких, беспощадных статьях клеймил отступников, совершивших четвертование Родины. Его исключили из числа именитых персон. Подвергли гонениям. Предали анафеме его книги. Назвали личностью, которой не подают руки. Его утонченно и искусно убивали, объявив бездарью, окружив его имя глухим молчанием.
Однако в Кремле менялись хозяева. В их лицах, изуродованных взрывом, начинали проступать черты исконной власти, призванной управлять континентом Россией. Новый Президент, балансируя среди враждующих групп, на руинах разгромленной страны стал строить новое государство.
Кольчугин приветствовал это строительство. Содействовал ему своими статьями. Пророчил соединение разъятых пространств, союз разрозненных народов. Постепенно вернул себе репутацию «певца государства». Недавние кумиры, желавшие ему смерти, были отодвинуты, и на освободившиеся места возвращали опальных.
В роковом 93-м, когда стреляли танки в Москве и горел Дом Советов, Кольчугин бежал в леса, спасаясь от ареста. Он был баррикадник, соратник восставших вождей. И пока их отлавливали и свозили в тюрьму, Кольчугин жил у друга среди осенних лесов. Они горевали, пили злую водку, пели русские горючие песни, ожидая, когда в избу постучат каратели.
Казалось, это было недавно. Теперь же Кольчугин ехал в Кремль как гость Президента.
Шофер предъявлял пропуск постовым, те отдавали честь. Кольчугин надеялся среди звона бокалов, картинных, напоказ, объятий и поцелуев услышать речь Президента. Найти в этой речи ответ – что станет с восставшими городами Донбасса? Забьют ли их до смерти на глазах онемевшей России? Зачем телевидение пытает народ, показывая, как калечат и пытают русских, ставят на колени среди площадей? И когда настанет конец этой пытке, русские танки ворвутся на Крещатик и обугленные города Донбасса избегнут смерти?
За этим ехал в Кремль Кольчугин, испытывая ноющую боль, словно в груди двигался крохотный осколок, медленно подбираясь к сердцу.
Он приехал в Кремль раньше, до сбора гостей. Тяжело поднимался вверх от Кутафьей башни, неуверенно, слепо ставил ноги на брусчатку, черную, как чугунные отливки. Среди дворцов и соборов были поставлены белые островерхие шатры. Дымились жаровни, сверкало стекло, расхаживали служители в белых сюртуках и перчатках. Но доступ к шатрам был еще перекрыт, и Кольчугин, минуя табор, вышел на Ивановскую площадь. Чешуйчатую, как солнечная застывшая рябь, ее обступали белоснежные соборы, похожие на ледяные громады. Казалось, купола в серебре и золоте чуть колышутся, как воздушные шары, готовые взмыть в синеву.
Всякий раз, с малолетства, глядя на Кремль, Кольчугин чувствовал, как у него замирает дыхание. Не от восторга, не от благоговения. От ощущения чего-то незыблемого, исконного, как аксиома о параллельных прямых, которые не пересекаются в бесконечности. Кремль не подлежал переменам, находился в глубине всех явлений, обладал неподвижностью ядра, вокруг которого на разных скоростях и расстояниях вращается множество событий. Люди, исторические времена, цари и вожди. И он сам влетел в сверкание куполов, чтобы промелькнуть в их волшебном сиянии и исчезнуть.
Он стоял на брусчатке перед белым Архангельским собором, наслаждаясь одиночеством. Старался точнее выразить свои ощущения. Возник образ молока в кувшине, сберегающем свою прохладу и белизну среди раскаленного пекла.
Увидел, как через площадь приближается человек. Маленький, в черном костюме, прихрамывая, скосив к плечу продолговатую голову. Макушку прикрывала темная кипа. Кольчугин узнал раввина Карулевича, с которым встречался иногда на приемах и в общественных собраниях.
Карулевич приблизился, затоптался на месте большими башмаками, поднимая глаза к золотым куполам.
– Что я вам скажу. Здесь, в Кремле я чувствую себя русским. Вы мне ответьте, разве я, еврей, не могу чувствовать себя русским?
– Наверное, в Кремле каждый чувствует себя русским. – Кольчугин глядел на коричневое, болезненное лицо раввина, на котором бегали измученные глаза.
– Нет, вы мне скажите, почему я плачу, когда вижу по телевизору, как в Донбассе убивают русских? Разве мало было еврейского холокоста, чтобы теперь устраивать холокост русских?