Она стояла в тазу и улыбалась. Ромашка зачерпнул из таза горсть настоя и полил ей на голову. Женщина стояла, травяная влага текла по лицу, и она улыбалась.
Вторая женщина, что слепо смотрела перед собой бледно-голубыми глазами, сказала:
– Ромашка, у меня опять в глазах темно. Вчера маленько видела, а сегодня погасло. Ты мне в глаза посвети. А то как я по хозяйству управляться буду? На все натыкаюсь, все бью.
Ромашка приблизился к ней. Сжал пальцы щепотью и поднес к ее глазам, словно держал две лампочки.
– Давай, повторяй за мной: «Богородица дева, ясное солнышко. Посвети на меня, чтобы я увидала твое девичье лицо и глазоньки мои посветлели. Чтобы внучку мою Катеньку увидала, когда она к бабушке своей из Ростова вернется».
Ромашка держал у ее глаз щепоти. Потом раскрыл ладони, то удалял, то приближал, словно черпал из воздуха свет и вливал ей в глаза. Вращал пальцы, словно ввинчивал ей в глазницы лампочки.
– Ну, как, видишь?
– Трошки вижу, ой, вижу! – воскликнула восторженно женщина и бросилась целовать Ромашке ладони. Тот не отнимал.
– Она не мне. Она Богородице руки целует.
Обе женщины, держась одна за другую, ушли со двора. Ходила хромая курица и клевала невидимые крошки. Грелась на солнце вислоухая собака, подставляя теплу раненый бок.
Ромашка говорил:
– Тут земли целебные. Тут в травах сила. Тут от земли сила идет. Эти места Богородица босиком исходила. Война кончится, я здесь санаторий открою. Буду людей лечить. И наших ополченцев, которые раненные. И укров, которых мы покалечили. Тут мы будем мириться.
Рябинин покинул хату целителя и пошел на край села, принимать пост.
С тех пор как он перешел в батальон «Аврора» и занял позицию у Петровки, здесь не было серьезных боев. Редкие перестрелки. Тревожащий огонь артиллерии. Попытки малых групп диверсантов просочиться в тыл ополченцев. Главные бои шли у соседей. Там украинцы рвались к стратегическому шоссе. Атаковали танками, бомбили самолетами.
Ноющий дребезжащий звон донесся с неба. Зловещий смычок теребил металлическую струну. Рябинин тоскливо прислушивался, вспоминая растерзанную взрывом землю, перевернутую самоходку, каталонца Аурелио, воздевшего руку в предсмертном приветствии, обрубки ног, красные, как горящие головни. Отыскал в небе серую стрелку штурмовика, который в вираже сверкнул на солнце. Ждал, когда издалека над полем прокатятся глухие разрывы.
– Мой батька в Днепропетровске на аэродроме служил диспетчером. – Молодой ополченец Завитуха из-под ладони смотрел в небо, стараясь разглядеть самолет. – Как началась мясорубка, он подал рапорт. «Не желаю участвовать в карательных операциях против народа». Его прессовали, довели до инфаркта. Лежит, болеет. Повидать бы его, смотаться в Днепропетровск. – Его серые глаза тоскливо смотрели на голубые холмы, за которыми ждал его больной и любимый отец.
– Ты поезжай к отцу, Завитуха, – хохотнул Жила. – Тебя через час отловят и за яйца повесят. Отцу напоказ. Они всех нас давно вычислили, и для каждого пуля готова. Если тикать отсюда, только в Россию. Сибирь всех спрячет.
По улице, пыля, прогремел грузовичок, остановился у опорного пункта. Из кузова соскочили два ополченца в черных комбинезонах и «балаклавах». Осторожно достали две длинные трубы и повесили их на ремнях на плечи.
– Где комбат? – спросил один, мерцая из прорезей «балаклавы» черными глазами.
Курок шел им навстречу. Поздоровались, отошли в сторону. Курок что-то им объяснял, указывая на поле, на редкую лесную посадку, на пустое знойное небо. Неся на плечах трубы, двое в «балаклавах» двинулись краем села, таясь в садах, туда, где начиналась чахлая лесопосадка. Грузовичок с водителем остался у опорного пункта.
– Ловцы самолетов, – сказал Жила. – Из этих херовин долбят по самолетам. Если бы у нас были такие, я бы наколотил, как ворон. А то что с этой пукалкой сделаешь? – Он презрительно перебросил из руки в руку поношенный автомат. Татуировка на голом плече заиграла голубыми драконами.
Рябинин сидел в прозрачной тени пирамидального тополя, глядя на стреляные автоматные гильзы, втоптанные в сухую землю. Летели над полем стеклянные миражи. Далекие холмы, казалось, плыли в слюдяном воздухе, как волшебные острова. Он вдруг подумал о женщине в васильковом платье, той, что вчера вышла из разрушенных хат, поломанных садов на звук аккордеона. Стояла, пьяно внимая сладостному пению Артиста. Ее шелковое платье было прозрачно на солнце. В нем светилось стройное тело. Ее голая рука была золотистой от загара. Зеленые глаза щурились, дрожали, смеялись, когда Рябинин шагнул к ней, приглашая на танец. Она была где-то рядом, среди проломанных стен и просевших крыш. А его московская подруга, которой он признался в любви, была страшно далеко. Отделена не только пространством – этим изрезанным танками полем, Саур Могилой, перевернутой гаубицей, сгоревшими у обочин боевыми машинами пехоты. Но и разорванным временем, которое совершило вдруг грозный вираж, чудовищный завиток. Подхватило его и понесло в другую небывалую жизнь. В непредсказанную судьбу, удаляя навсегда от московских компаний, литературных кружков, легкомысленных увлечений. Тот грозный и страшный опыт, который он приобрел, еще не был усвоен. Еще громоздился в нем, как те монументы с оторванными носами, выбитыми глазами, изуродованными телами. И хотелось, чтобы к этому чудовищному нагромождению прикоснулась волшебная сила, умерила боль, укротила ярость, смирила ненависть. Прикоснулась та загорелая женская рука, к которой он тянулся под сладкую музыку танго. И был остановлен истошным криком: «Танки!»
Рябинин услышал дребезжащий металлический звон, падающий из бледного неба. Пошарил глазами, отыскивая в пустоте серый треугольничек самолета. Следил, как отточенно и беспощадно мчится штурмовик к невидимой цели. Из лесопосадки, сквозь чахлые тополя взметнулась белая курчавая щупальца. Понеслась, догоняя в синеве самолет. Соединилась с ним, превращаясь в бледную вспышку. Негромкий хлопок долетел до земли. Там, где мчался самолет, возникла пышная кудрявая папаха. Белесые космы стали распадаться, тянуться к земле. А над ними появился белый, прозрачный, похожий на зыбкую медузу парашют. Раскачиваясь, стал опускаться, сносимый воздушным потоком в сторону села.
– Ага, «мусор», отстрелили яйцо! – Жила, ликуя, воздел руки, словно звал к себе парашют. – Ко мне, ко мне! Я тебе второе яйцо оторву!
Из домов, из развалин высыпал народ. Смотрел, как падают далеко на поле дымящие осколки самолета. Как раскачивается парашют, и под куполом, похожий на летучее семечко, темнеет летчик.
– А ну, давай, гони! – Жила заскочил в кузов грузовичка, хлопнув кулаком по кабине. – Мы его заберем!
В кузов с ловкостью и азартом ловца успел заскочить ополченец Завитуха. Рябинин разглядел, как у него и у Жилы глаза сверкают одинаковым охотничьим блеском.
Народа на улице становилось все больше. Старухи, старики, малолетки, прервавшие дневной отдых ополченцы. Шумели, указывали кто в небо, кто за село, кто в поле, где далеко, чуть видные, курились обломки.