– Это Сьёр, наш дальний родственник, – краснея и бледнея, комментирует Лива. – Он ко мне по делам. Ему нужно занять денег.
– А он ничего. Высокий такой, интересный, – как бы в шутку шепчет Зара, а про себя отмечает: «Пригож, как баба», а также: «Ливе, как всегда, везет».
Ливиному денежному объяснению проницательная Зара, конечно, не поверила. Да и кто в такое поверит? Не за деньгами ходят к молодым нежным женщинам почти молодые красивые мужчины!
А когда Сьёр рывком распахивает двери гостиной, Зара, обращаясь к Ливе, нарочито громко говорит:
– Ну так что, решено? Займешь мне своего ариварэ на недельку?
Сначала Бог сотворил качества: красоту, легкомыслие, правдивость. И другие.
Потом он создал людей, которым раздал разные качества в числе несчетном. На брата – по три дюжины, а то и по четыре.
Тогда у людей еще не было тел.
Очень скоро, правда, оказалось, что человек без тела и с таким количеством разных качеств напоминает дурачка, который оказался на ярмарке с кошелем мелких монет самой прихотливой чеканки. Купить хочется все, а денег ни на что не хватает.
Одним словом, качеств у людей оказалось слишком много. И, что самое неудобное, каждое из них было выражено очень слабо.
Тогда Бог пожалел людей и дал им тела. Кому красивые, кому здоровые, кому солидные, а кому маленькие.
Чтобы тело ограничивало качества. Чтобы не давало проявляться им всем вместе. Чтобы склонность к фантазерству не враждовала с утра до ночи с правдивостью.
Когда люди освоились с плотными, тяжелыми телами, им и впрямь стало легче жить.
Они принялись обзаводиться семьями – чтобы тела не скучали в одиночестве. Пустились разводить репу и овец – чтобы телам было чем питаться и греться. А самые удачливые люди – те, которые научились превращать тело в одно из своих качеств, – даже получали возможность видеть чужие качества и говорить о них понятными словами.
Сначала Богу было интересно слушать этих людей. Но потом Он снова заскучал. И создал ариварэ, то есть нас.
Бог не любит повторяться, поэтому каждого ариварэ он наделил всего несколькими качествами. Но эти качества он сделал несокрушимыми.
Человек мог быть одновременно умным и несообразительным, скаредным и великодушным, слезливым и черствым, медлительным в жизни и торопыгой в своем воображении – то есть сопрягать несопрягаемые качества. А вот у ариварэ качеств было мало, и они почти никогда не спорили.
У каждого ариварэ было не более одиннадцати качеств. Большинство же ариварэ довольствовалось тремя или двумя.
Я – ариварэ с семью качествами. И это заботливость, любопытство, привязчивость, остроумие, ловкость, наблюдательность и способность ненавидеть тех, кто мешает реализовать предыдущие шесть.
Качества мои полновесны, как монеты из самого чистого золота.
Моя заботливость стоит заботливости двух десятков самых преданных слуг-людей.
Над моими остротами писают со смеху даже ветераны императорского шутовского приказа.
А ненавидеть я способен так, что от шквального ветра моей ненависти шевелится листва Железного Дерева, растущего у Бездны Края Мира, на котором каждый лист величиной с мельничный жернов, а каждый цветок – как воронка водоворота.
Но это еще не конец истории.
Сначала Богу очень нравились ариварэ. И он поселил ариварэ в мире, который располагался над миром людей. Там было гораздо больше воздуха.
И если бы не одно качество – любопытство, которым ариварэ вроде меня были изначально наделены, люди никогда не узнали бы о нас и о том, насколько мы более счастливые и цельные, чем они.
А так мы все чаще выходили на карнизы – так у нас назывались места, где мир ариварэ сопрягался с миром людей, – чтобы посмотреть, что там внизу, в сумерках. А заодно и порадоваться тому, насколько мы, ариварэ, более счастливые и более цельные, чем люди.
Не знаю точно, когда видящие мира людей стали мастерить арканы и стаскивать ариварэ с карнизов.
Не знаю также, когда они, сначала потехи ради, а после – из корысти, начали наделять нас самодельными телами. Прозрачными, но плотными, неудобными…
Я знаю только, что любопытных в мире ариварэ с тех пор стало гораздо меньше.
А слуг и воинов ариварэ в Синем Алустрале – гораздо больше…
Так случилось, что однажды холодное, мощное желание Сьёра обернулось тысячей крючьев, и эти крючья впились в тело Ливы и распялили ее, как гигантскую камбалу в коптильне, на щите великих и ужасных чувств – любви и желания.
Да, Сьёр, как и Лива, был из Лорчей.
Но если Лива являлась той самой овцой, чье существование искупает грехи всего стада, если она обладала многими необщими для женщин Дома Лорчей качествами (например, способностью внимательно молчать, остроумием и бескорыстием), то Сьёр был типичным.
Как и все знатные Лорчи, он готов был часами скакать по генеалогическим пням, похваляясь своими историческими предками от Перрина Неистового до Коведа Пустого Кошеля. Их отвага и доблесть были для Сьёра перцем и базиликом: делали съедобным постный супец его будней.
Как и многие мужчины Лорчей, Сьёр был чудовищно жаден до денег.
Он умело давал в рост, умело брал, искусно притворялся небогатым и всегда оказывался там, где правильные люди говорили о «процентах», «удержании пени» и «тенденциях».
Подобно многим своим со-домникам, он обожал рассуждения о том, что Синий Алустрал обречен, ибо отстал от Настоящей Жизни. (А Настоящую Жизнь он понимал как энергичную круговерть товаров и услуг, как ничем и никем не ограниченное пожирание и накопление.) Что рыцарство должно не то чтобы уж совсем передохнуть, да побыстрее, но… м-м… как бы это поделикатней выразиться… «самореформироваться», совершить «самопрорыв».
И что «так называемые аристократы» должны работать (и желательно еще, чтоб на него). Что они просто обязаны отринуть свое жалкое эстетство – все это любование цветущими деревьями, вышивание, поэтизирование, – потому что этак можно и хвостом ослиным начать любоваться, когда все цветы закончатся, так ведь и разлагались древние царства… И, кстати, ведь никто же не видел никакой «души» и никакого «духа», так для чего, спрашивается, вот это вот все?
А если скнижившееся рыцарство не образумится, пророчил Сьёр, деляги из далекой Сармонтазары придут в Алустрал и все-все-все завоюют, скупят, осквернят.
Ага-ага.
При этом, стоило только кому-то рядом критически отозваться о воинском духе Лорчей, о поэзии Лорчей или подвергнуть осторожной ревизии давнюю военную кампанию, которую Лорчи спустя рукава вели, пока не профукали, как Сьёр первым впадал в истерику наивных опровержений: «не кампанию, не военную, не спустя не рукава, не профукали, не Лорчи…»