Даже не смотрела в его сторону.
Почти не смотрела.
В конце третьей недели Гайс почувствовал себя вконец униженным. И счел поведение Нимари оскорбительным.
– Ты просто не туда ходишь, малыш, – доверительно скалясь, сообщил ему старший офицер Симелет. – Вместо того чтобы следить за этой ведьмой, сходи лучше в поселок, к девчатам.
«У девчат» Гайсу не понравилось. Девушка по имени Ги, с которой ему довелось любиться, была рыхлой, скользкой (товарки натерли ее телеса фенхелевым маслом) и нестерпимо много говорила.
«Даю тебе сразу совет, красавчик: как пойдете воевать, ты особенно не подставляйся. Убьют запросто! У меня тут один художник был, приехал писать покойного господина Кнугеллина. В первый же день напросился с ребятами в дозор. Так его там и убили. Только и оставил о себе памяти, что сумку с красками. Лучше бы там вещи были носильные».
Но самое ужасное – доброкачественные механические ласки Гайса действительно возбудили его подругу.
Как ни странно, это показалось Гайсу еще более гадким, чем если бы стоны были, как обычно, поддельными.
Другие девицы оказались не лучше.
* * *
Гайс держался целую неделю. А потом снова отправился к Нимари.
День стоял погожий. Блистал самоцветной пылью снег на площадке.
Когда Гайс проходил на «свое» место, Нимарь наконец удостоила его тяжелым серым взглядом. Сердце Гайса заколотилось. Ему вдруг стало отчетливо ясно, словно бы кто-то посторонний вложил ему эту ясность готовой прямо в голову: его отсутствие было замечено, и, не исключено, по нему скучали!
В тот день состоялся их первый с Нимарью разговор. Нимарь как раз доставала лук из старинного, украшенного фигурами борющихся чудищ футляра.
– Зачем вы сюда приходите? – спросила она.
– Просто смотрю, как вы стреляете. Люблю смотреть, как тренируются мастера… Я ведь в этом тоже немного разбираюсь… – соврал Гайс.
– Думаю, что не разбираетесь, – сказала Нимарь, всем своим видом выражая сомнение.
– Откуда вам знать? – Щеки Гайса покраснели.
– Те, кто разбирается, никогда не смотрят на мишени. Когда тетива выбрасывает стрелу, настоящие ценители искусства наслаждаются быстрым движением уходящей к колчану руки лучника. А бывает – тем, как лучник изменяет исподволь линию прицеливания. В конце серии знатоки любуются подрагиванием уставшей тетивы. А те, кто разбирается в стрельбе не хуже меня, обычно не сводят глаз с моей левой руки, желая вызнать мою тайну…
– Ну… По-моему, это не догма…
– Это не догма, – согласилась Нимарь, поправляя войлочный колчан, из которого, словно невиданные тропические цветы из вазы, торчали стрелы с окрашенным алой краской оперением – такую яркую стрелу не потеряешь даже на поле битвы, не то что на площадке.
Нимарь взошла на помост и, вмиг позабыв о Гайсе, замкнулась в своем золотом коконе.
В тот день она истово отрабатывала различные стойки, с особенным тщанием – боковые. И кажется, стреляла с закрытыми глазами (тут, впрочем, Гайс не был уверен).
Складное тело танцующей на помосте лучницы словно бы вибрировало от неведомых высоких энергий, невесть откуда приходивших, невесть куда шедших. И восхищало больше всего ведь то, что Нимарь не страшилась их, но привечала, не разваливалась на части от этой искристой встряски, а, напротив, уверенно парила в огненном море, упиваясь текущей через нее и ее лук силой, способной испепелить иной город… Так уж получилось, что слепой дождь этой благодати задел беднягу Гайса своим роковым краем: следя за выверенными движениями сильных бедер Нимари, стрелявшей из полуприседа, Гайс вдруг почувствовал такое неудобосказуемое возбуждение, что сразу после зрелища отправился в поселок к беспутной Ги. Ему нужно было поскорее затушить бушующий в теле высокий пожар. Так иные жрецы после окрыляющих ритуалов тайком налегают на бобы с тушеной свининой…
Гайс сам не знал, как получилось, что вдова господина Кнугеллина стала для него такой желанной. И перестала быть просто мастером, просто «госпожой Нимарь».
Думать об этом Гайсу было и странно, и страшно.
Получалось, что одного жеста Нимари теперь было достаточно, чтобы раздраконить его чуткое нутро до того хныкающего, «на все согласного» состояния, бесценных истечений которого иные содержанки добиваются от своих мужчин годами, пестуя последних самыми несусветными ласками…
Дивно, но каким-то еще более дивным образом Нимарь проведала про эти новые настроения Гайса. И через несколько дней снова с ним заговорила.
– Зачем вы ходите в поселок? Я хочу сказать – к девкам? – строго спросила она, и ее ясные серые глаза ударили, как два кинжала.
Взгляд этот, вопрос – обескуражили Гайса. Благородные дамы, которых ранее знавал Гайс, настолько старательно делали вид, что никаких «девок» не существует в природе, что однажды сами начинали в это верить.
– Плоть слепа… Она требует… – промямлил он, от Нимари виновато отступая.
– В таком случае зачем вы ходите ко мне?
– Это же совсем другое… Это для души… Стрельба из лука – великое искусство…
– Вы говорите, что это великое искусство. А сами даже не знаете, куда тянут тетиву – к груди или к уху… – саркастически заметила Нимарь.
– Не обязательно ведь уметь танцевать, чтобы любоваться танцовщицами!
– Не аргумент. Люди, никогда в своей жизни не танцевавшие, любуются танцовщицами только потому, что хотят овладеть ими. Или мысленно овладевают ими, пока те танцуют.
Гайсу стало неловко. Ведь Нимарь была права. По крайней мере, что возразить ей, он не знал.
– Но мне очень нравится смотреть на вас!
– Вот именно. Но когда вы смотрите на меня, вы думаете вовсе не о стрельбе из лука…
– Это верно… С недавних пор так и есть… Только что теперь?
Ответ на этот риторический вопрос у Нимари был готов.
– Сколько вы платите Ги за одну ночь? – деловито спросила она.
– Четыре авра.
– Значит, за наблюдение каждой моей тренировки вы будете платить столько же.
– Но зачем вам это? Разве у вас нет денег?
Нимарь отвела взгляд и нахмурила брови, словно бы решая, стоит ли собеседник ее дальнейших объяснений.
– Дело не в деньгах, – сказала она наконец. – У меня другая цель. Назначая плату, я надеюсь, что, может быть, когда-нибудь вам станет противно смотреть на меня как на продажную женщину и вы начнете смотреть на то, как я стреляю? А может, у вас просто кончатся деньги, и вы прекратите оскорблять мое искусство своей похотью. Так что – идет?
– Если вы настаиваете… – Гайсу было очень горько, стыдно. «И как она прознала?»
– Только пообещайте, что будете держаться своего слова. И не станете подглядывать за мной.